Охотники за курганами
Решив так, Соймонов подписал указную грамоту о вступлении себя в Губернаторову должность, велел Сеньке всех колодников, опричь убийц, выпустить, а сам поехал искать ссыльного майора Гарусова, который, по письму Императрицы к новому губернатору, должен был ни много ни мало — защитить Сибирь от перемены веры. Этот рескрипт Соймонова рассмешил, но искать майора он поехал самолично.
Государевый был человек.
***
Когда Егер во второй раз выкинул Акмурзу в снеговой, нарочно нагребенный сугроб, а джунгарин всерьез принялся отбиваться кулаками от снежной купели, у тынных ворот избушки князя послышались гортанные крики. Егер сначала хватанул подвернувшееся под руку полено, потом оглянулся. Пять лохматых забайкальских казаков спешивались со своих низеньких лошаденок у тына, а в воротца входил старик в длинном армяке.
Увидев голого Акмурзу, старик захохотал:
—
Брось полено, дурак! — сквозь смех приказал он Егеру. — Клич сюда майора! — а далее пошел сыпать монгольской говорнёй, смачно пристукивая языком на окончаниях слов.
Акмурза выпрямился, не скрывая наготы, и пошел встречь старику. Выскочивший из предбанника Артем Владимирыч увидел, как два старика обнимаются.
—
Егер, — тихо, не оборачиваясь, зашептал князь, — одень Акмурзу в мои одежи. А его манатки замочи… ну, в щелоке, в бочке. Сам знаешь! Кажись, новый губернатор к нам пожаловал!
Егер схватил в охапку вонючие кожаные штаны Акмурзы и подбитый мехом зимний халат, свалил джунгарское убранство в кадку. В кадке отчетливо и деревянно стукнуло.
—
Оп-па! — крякнул Егер и вытащил халат наружу. Ощупал подклад.
—
Ей-ей, никак! — пригрозился было князь, но Егер уже вспорол мех подклада мозольным ножичком. Смоляной нитью внизу подклада была пришпилена тяжелая деревянная труба длиной в локоть и толщиной в запястье женской руки. С торцов труба была заткнута пробками и замазана крепким китайским лаком.
—
Карта! — догадался Артем Владимирыч. — Смолчал джунгарин, когда я на мировальном пиру расспросы вел: не шел ли он с отрядом по заветному сговору! Вот кого ждет итальянец!
Егер смачно завел правую руку себе под горло и хакнул.
—
Никак! — разозлился князь. — Еще никуда не пошли, а ты уже резать готов кого ни попадя! Дуй к Хлынову. Разбирайте сей тубус хитро. У старовера обязательно молодые бабы есть — вышивальщицы! Пусть копируют карту! А к ночи — обвари ее варом, навроде лака, и снова в халат мурзы сунь. Давай! А я пошел нового губернатора встречать!
Артем Владимирыч распорядился забайкальским казакам — охране Губернаторовой — варить во дворе кулеш, выставил им четверть водки.
Сами втроем сели выпивать в избе. Соймонов не начинал главного разговора при Акмурзе, а князь не выпущал из избы джунгарина, даже по нужде выходил за поскотину вместе с ним.
—
Двадцать лет, поди, назад, мы с этим богатуром встретились, — щуря глаза на джунгарина, рассказывал Соймонов. — Встретились за Байкалом. Со мной десяток казаков, с ним — без малого сотня головорезов. Я ни по-тюркски, ни по-мунгальски ни бельмеса, он же по-русски два слова знает. Да и те — матерности. Но о нас, русских, слышал. Слышал, что с нами, русскими, сначала говорить надо, потом резаться. И он первый подъехал ко мне один — говорить. Вот за это я его с тех пор уважаю.
Акмурза сидел молча и не моргал. Выпитая им водка 'ходила по старому телу, как рыба сиг во время нереста.
Князь Артем подмигнул губернатору.
—
Прошел я нынче, — стал рассказывать Соймонов, видя, что тут дело глухое и для него темное, а что-нибудь говорить надо, — по Енисею вниз, потом поднялся на Яблонный хребет. Минералы тамошние коллекционно собрал, с пометками — где взято — и встал юртом на водоразделе Оби и Енисея. Решил на Обь сим годом не идти, а повернуть на Мунгалию. К поздней весне нынче, стало быть, попал бы на становища бурятов.
—
Там — война по весне затевается, — сонно прошелестел Акмурза, — нойоны порешили урус очаг — гасить.
Сообщив эту военную тайну, Акмурза завалился на лавку, оголив желтые старческие ноги, и захрапел.
—
Вот как! — обрадовался Соймонов. — Значит, и тут я выжил благодаря Императрице! Вовремя Екатерина Алексеевна меня рекрутировала на губернию. Так я тебя завтра у себя жду, князь! Прямо с утра жду. Я по-стариковски рано встаю, изволь и ты прибыть ко мне по солнцу. А твоего итальянца я оставлю на вечернюю закуску. Подскажешь старику, как его разделать — под орех или под смоковницу.
Губернатор, не надевая в избе шапки, хохотнул и вышел на улицу. Казаки подвели ему монгольскую лошадку, он легко опрокинулся в седло и, не оглядываясь, поехал вверх по взъезду на кремль.
Вот теперь, когда в избе опустело, Артем Владимирыч взялся за письма из далекого Петербурга. Сначала чел письмо отцовское. Военный человек, отец описывал все ровно и точно, без ненадобных эмоций. Описал, сколько теперь у их фамилии земель, сколько работных рук да какой урожайности пашни. Напоследок сообщил, что, покончив дела в Петербурге, касательные возврата имущества, побывал в старом доме Трубецких, где живет Артемова невеста — Лизонька. Обождал, пока она составит для сына письмо в далекую Сибирь…
Артем Владимирыч отложил отцовское письмо. Вспомнил, что оба письма пришли не в обык — с почтой, а принес их Гербергов, представившийся князю особым посланником Императрицы Екатерины.
Письма, значит, прошли через особый кабинет, где чужим, но востроглазым людом были прочтены! Артем Владимирыч, не дочитав отцовского письма, немедля рванул невестин конверт. Так и есть.
Не письмо, а короткая записка: «Люблю, ненаглядный, жду!» В листке с тремя строчками букв лежал светлый локон Лизонькиных волос.
Артем Владимирыч распрямил локон, пододвинул к себе коптилку. Среди волос увидел он тонкую золотую нить и нить серебряную. Локон был к тому же посыпан бриллиантовой крошкой.
Сие означало в огромном, переплетенном корнями и ветвями роду Трубецких следующее: «Люблю тебя от юности до смерти». Золотая и серебряная нити означали: «Люблю всю жизнь». А вот толченый бриллиант как раз и был образом смерти.
Если кому из того древнего рода следовало не в срок уйти к большинству, тот толок бриллиант и выпивал его крошки с вином. Послать себе в лоб пулю или пить яд — сие считалось уделом несчастных, не понимающих жизни грешников.
Люди из рода Артема Владимирыча при случае безысходном или облыжно позорном всегда уходили чистыми — телесно и душевно — ударом древнего кинжала под пятое ребро слева.
Артем Владимирыч известным способом подвязал накрепко локоны невесты к своим длинным волосам, выпил вина, попробовал спеть песню про березоньку во поле, засмеялся счастливо и упал спать на тулуп у печи, заботливо приготовленный Егером.
Под утро, собираясь уже идти к Соймонову, князь Артем велел Егеру положить возле спящего у печи на кошме Акмурзы его халат, меховые штаны, кожаные, протертые донельзя ичиги.
Сам пробудил джунгарина. Тот ошалело сел, завертел башкой. Сабля и новодареный кинжал лежали у него под правой рукой. Акмурза поднял голову, что-то мыкнул.
—
Али тебе на опохмел налить? — с грубым сочувствием спросил Егер.
Князь Артем толкнул Егера плечом, и они оба отвернулись от голого военного предводителя. Акмурза сзади кряхтел, обувая ичиги, натягивая штаны. Потом, когда накидывал халат, тяжелая пола с вшитым туда Егером деревянным торбасом тупо и громко ударила по печи.
Князь Артем повернулся. Акмурза шагнул мимо него к кадке с водой. Взял ковш, зачерпнул и весь ковш студеной воды разом выпил. Выдохнул угар воздуха и крепкого пития.
Все еще молча Акмурза прицепил к поясу саблю, тонкой ременной шлейкой прикрутил к левому рукаву дареный кинжал. Потом свистнул полевым переливом. Во дворе отозвался ржанием его конь.