Иоанн Кронштадтский

Как об учебе в семинарии, так и об учебе в академии Иоанн Кронштадтский вспоминал не часто, и каких-то полных и развернутых записей, касающихся его жизни этого периода, нет. В дневнике иногда можно обнаружить скупые строки: «Чту почтенную память вашу, мои бывшие начальники и наставники (владыка Макарий, инспектор архимандрит Иоанн (Соколов)[43], лектор богословия и профессор архимандрит Кирилл)»[44]. Трое названных были теми «звездочками», что ярко сияли на фоне общей убогости, серости и безынициативности академического образования времен обер-прокурора Протасова. Припомнить кого-то еще действительно было трудно. Разве можно указать на профессора И. А. Чистовича, автора двухтомного труда по истории Санкт-Петербургской академии.
Ректор Макарий (Булгаков) был назначен на эту должность в декабре 1849 года. Ранее, с 1842 года, он преподавал здесь же — бакалавр в богословском классе, экстраординарный, ординарный профессор, читающий курс догматического богословия; профессорские обязанности сохранил он за собой и в последующем. В 1851 году состоялась его хиротония во епископа. Академические годы были весьма плодотворными для Макария: написаны три первых тома «Истории Русской церкви», подготовлены к публикации некоторые памятники древнерусской литературы, выпущен ряд статей. Все эти, а потом и последующие церковные труды, когда он занимал Московскую кафедру, обеспечили ему почетное и высокое место в русской науке.
В личности и деятельности Макария на профессорском и ректорском постах отразилась та самая линия «обратного хода», ярко проявившая себя в «протасовские времена». Как профессор догматики он во многом являлся ее проводником, создав классический курс догматического богословия, ставший обязательной настольной книгой для всей Церкви. В начале XX века среди русских богословов, пытавшихся преодолеть догматико-схоластическое наследие прошлого и вернуть православное богословие на путь развития, «нападать на Макария» и даже «ниспровергать» его догматические сочинения стало чем-то вроде правила хорошего тона.
Макарий запомнился учащимся академии не только своей богословской и исторической образованностью, но и строгостью. Так, например, выход за пределы Духовной школы был возможен лишь дважды в неделю по отпускным билетам. Понятно, что студенты все равно обходили самые строгие правила, но подчас это приводило к тяжким последствиям. В дневнике под датой 14 ноября 1906 года Иоанн вспоминает, как один из студентов, В. И. Метельников, напившись до бесчувствия, вынужден был в зимнее время оставаться на улице, так как ворота академии были закрыты. В результате — отморозил руки, да к тому же был изгнан из академии.
Инспектор академии Иоанн (Соколов) также отличался строгостью в отношении студентов и одновременно своей ученостью, являясь автором образцовых для того времени трудов по церковному праву. «Он был дивный человек, — вспоминал Иоанн, — и ему я обязан тем, что получил это великое назначение — священство»[45]. Очевидно, говоря так, Иоанн Сергиев имел в виду, что именно архимандрит Иоанн инспектировал Архангельскую семинарию и там заприметил его, и способствовал поступлению в академию.
Можно обнаружить характеристику Иоанна (Соколова) в воспоминаниях других его учеников по академии. Например, московский митрополит Леонтий (Лебединский) писал: «Каноническое право преподавал Иоанн Соколов… уроки его мы слушали с удовольствием. Очень даровитый, он имел смелый полет мыслей и здоровую голову. Из скучного, по-видимому, предмета он умел сделать весьма интересный по манере изложения. В преподавании он много отличался от Макария (Булгакова. — М. О.), говорил довольно медленно, возбуждал вопросы и решал их превосходно. Особенно он обладал критическим талантом. Помню, когда он разбирал «Духовный регламент», мы были в восторге»[46].
Архимандрит Кирилл (Наумов) — профессор, будущий епископ Мелитопольский, труды которого по пастырскому богословию и ныне не потеряли актуальности. С ним студента Сергиева связывает интересный случай, о котором вспоминал он сам: «В один двунадесятый праздник было приказано мне за всенощной стоять и держать митру архимандриту Кириллу, экстраординарному профессору и помощнику инспектора Академии, а я [митру] не снял, и потом, когда товарищи заметили, зачем я это сделал, ответил: «сам снимет». Как мне сошла эта грубость, не знаю, но только архимандрит, видимо, обиделся на меня и по адресу моему на лекции в аудитории говорил очень сильные нотации, не упоминая меня. Он читал нравственное богословие и был родственник ректора»[47].
 
В годы обучения Ивана Сергиева произошли некоторые изменения в академическом учебном плане: с 1851 года студенты обязывались писать один раз в каждую треть года проповеди по основному богословию. В программе обучения появились новые предметы — русская церковная история (выделена из общецерковной истории), логика, психология.
С товарищами, по-видимому, у Ивана Сергиева не было каких-либо особо близких отношений и дружбы, а тем более не участвовал он в веселых товарищеских пирушках. Он не любил ходить в гости, как это делали его сокурсники. Пустое времяпрепровождение претило ему. В его записях можно найти следующие рассуждения: «Вот светский кружок: говорят большею частью, переливая из пустого в порожнее, и нет речи о Боге, о Христе Спасителе… в кругу своих семейств и в кругу светских людей; а проводят часто время в пустых разговорах, играх и занятиях!.. Боятся наскучить или опасаются, что сами не выдержат, не будут сердечно вести речь о духовных предметах. О мир прелюбодейный и грешный! Горе тебе в день Суда от общего всех, нелицеприятного Судии!.. А «пустые» речи с гостями уносят из сердца живую веру, страх Божий и любовь к Богу. Гости — язва для благочестивого сердца. Я разумею именно таких гостей, которые могут только переливать из пустого в порожнее. Но иное дело — гости солидные, религиозные»[48].
Подобно древнему святому Василию Великому, он пользовался уважением и даже боязнью со стороны студентов. Не до веселья и не до празднословия было ему: учение, канцелярия и самообразование отнимали у него все время и внимание. Хотя, конечно, в молодые годы трудно быть полным анахоретом, «срывался» и Иван. Сам он об этом пишет так: «Вспомнил я свою Санкт-Петербургскую академию и жизнь мою в стенах ее, которая была не безгрешна, хотя я был весьма благочестивым студентом, преданным Богу всем сердцем… Грехи мои состояли в том, что иногда в великие праздники я выпивал вина, и только один Бог хранил меня от беды, что я не попадался начальству Академии и не был выгнан из нее… Вы снизошли ко мне и не наказали меня соответственно вине моей и дали мне возможность окончить счастливо и получить академическую степень кандидата богословия и сан священника»[49].
В свободное от занятий время Иван с упоением читал творения Отцов Церкви, особенно Иоанна Златоуста. Иногда, сидя за чтением его поучений, он вдруг начинал хлопать в ладоши святому Златоусту: до такой степени восхищали его красота и глубина ораторства великого христианского учителя. Первой и единственной книгой, которую он позволил себе купить в годы учебы на деньги, полученные за переписку профессорского сочинения, были толкования Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея. Можно даже сказать, что Иоанн Златоуст стал для него духовным руководителем, наставником, «старцем» на всю последующую его священническую деятельность. Из русских богословов студент Сергиев увлекался трудами митрополита Московского Филарета (Дроздова), которого называл «русским Златоустом» и глубоко почитал.
Быстро прошли три года учебы. Биографы пишут о случившемся у Ивана Сергиева на четвертом курсе коротком «духовно-нервном кризисе, выразившемся в приступах тяжелой, беспричинной тоски и отчаяния». Может, он был связан с тем, что вопреки ожиданиям его академические успехи были скромными? Как сам он признавал: «Едва ли не самый последний из студентов, бессловесен в классе и на экзаменах»[50]. Или с тем, что пора было определяться в будущей жизни и самостоятельной церковной деятельности? Одно время думал он принять монашество и вступить на путь миссионерства где-то в далеком Китае, Японии или даже в Америке. Благо к тому были объективные обстоятельства и потребности Церкви, которая расширяла свое присутствие за пределами России, и везде требовались активные молодые подготовленные миссионерские кадры. Да и «технически» это было возможно. Тогда возрастной минимум для пострижения в монашество был установлен в 25 лет. Но в силу необходимости, чтобы восполнить «кадровый резерв» ученого монашества для воспроизводства епископата, бывали, и довольно часто, посвящения и в более раннем возрасте — лишь бы студент академии согласился.