Практические основы маркетинга для теоретизирующего попаданца (СИ)
— Тогда у меня сразу три вопроса! — закричал Малик, по всей видимости, также давно уже забывший подобное изобилие, сравнимое, разве что, только с богатыми дастарханами не менее богатых степных начальников, — Во-первых, почему воришка голубой? Во-вторых, Зина, я тебе заказываю приготовить почки заячьи верчёные и головы щучьи с чесноком! А в-третьих, Ваня, у вас в колхозе уже наступил обещанный Хрущёвым коммунизм?!
— Отвечаю тебе в обратном порядке, о мой восточно-европейский друг, — прорычала Зина, яростно вгрызаясь в гусиную, как оказалось, а вовсе не куриную ножку, — Коммунизм в отдельно взятом Ванюшином колхозе, как говорили классики марксизма-ленинизма, уже определённо наступил, если судить по степени откормленности его отдельно взятого гуся. По второму вопросу тоже всё очень просто. Обеспечиваешь для меня марксистский базис в виде икры чёрной, красной, заморскую баклажанную можешь при этом сам слопать, и я тогда дам тебе повертеть мои почки и нафаршировать мою собственную голову…
— Что с тобой, Малик? — участливо спросил поперхнувшегося товарища Сашка, заботливо охаживая его по спине матросским кулачищем, — Ты б поосторожнее лопал с голодухи-то!
— Ну а по поводу первого твоего вопроса, Малька, — как ни в чём ни бывало продолжила Зина, с хрустом разгрызая уже совершенно голую гусиную косточку, — А хрен его знает, почему воришка в «Двенадцати стульях» голубой, но, как мне кажется, дело тут вовсе не в его половой ориентации, поскольку в те годы, насколько мне известно, содомитов так ещё никто не называл (автор сомневается и на счёт 1978 года, но это ж параллельный мир)…
М-да, с лёгкой грустью думал в это время дежурный Петрович, перебирая струны и лады достаточно сильными, но до сей поры не знавшими гитары Ванькиными пальцами, это не совсем то, на что я надеялся, но для камерного исполнения громкости должно хватить. А ну-ка, попробуем сыграть и подпеть на злободневную голубую тему!
Неужели из-за масти
Мне не будет в жизни счастья?
Я обижен злой судьбой…
Ах, зачем я голубой?[i]
— Голубой! Голубой! Не хотим играть с тобой! — непонятно чему радуясь, захлопали в ладоши девчонки, — Голубое ухо, голубое брюхо, голубой чубчик, как дела, голубчик»?!
— Какой же у тебя красивый сильный голос, Ваня! — первой заметила бурно вздымающая грудь Зина, не замечающая бросаемых на неё Викой и Зоей злобно ревнивых взглядов.
Певческий голос у ранее всегда стеснявшегося петь Ваньки, стимулированного вокальным опытом выросшего в музыкальной семье Петровича, действительно оказался на редкость сильным и сочным, более всего напоминающим лирический баритон Георга Отса в самые лучшие его годы или, может быть, молодого Муслима Магомаева, хотя сравнивать эти два уникальных голоса едва ли возможно.
— Гм-гм, — смущённо прочистил Петрович Ванькино горло, — Эх, девочки, гитару Малик достал нам на этот вечер, кроме шуток, конечно же, классную, но без усилителя она всё-таки заметно уступает по громкости и сочности тембра хорошей акустической гитаре. Она больше для джазовых или блюзовых вещей подходит. Ну да за неимением гербовой… Да вы ешьте, ешьте, девчата мои милые, а я вам как раз почти про ужин спою!
Ты сказала мне любимый ты ничего, не замечаешь?
Ничего ли не заметил, ты особенного вдруг?
А я сказал тебе, родная, я отлично все заметил.
ты стоишь в своем халате и у тебя в руках утюг[ii]…
— Сразу предупреждаю, — поспешил Ванька-Петрович откреститься о всегда претившего ему в самиздатовской литературе сомнительного авторства чужих песен, — Сам я песен не пишу, никогда не писал и не собираюсь писать. А песня эта принадлежит одному очень интересному человеку, который родится, м-м-м, примерно через год, хотите верьте, хотите нет. Поэтому, мальчики и девочки, сейчас пока ничего не записывайте и не запоминайте, а вот лет так через сорок вспомните наш сегодняшний вечер и улыбнитесь!
А ты сказала нет, любимый, я не то ввиду имела.
Может что-то изменилось с нашей встречи в прошлый раз?
А я сказал тебе, родная, ты совсем не постарела.
Не поправилась нисколько и что на ужин там у нас?[iii]
Пацаны откровенно ржали в некоторых, довольно смелых для абсолютного большинства нынешних беззубых песен, солёных местах, которые Петрович намеренно не сглаживал, а девушки либо подхихикивали, как Зоя с Зиной, либо, как Вика, прикрывая рот ладошкой, смущённо улыбались и опускали долу смеющиеся глаза.
А ты сказала, на, лови-ка, горячо тебе, скотина?
Борщ хотел, так на покушай, прямо с лысины твоей!
А я сказал, ах как же больно, сука, сука, сука, сука!
На держи две половинки, шубы норковой своей![iv]
Ванька же, слушающий исполняемую Петровичем песню в специфически пассивном, как впрочем, и все остальные присутствующие на этой вечеринке молодые люди, режиме, был охвачен каким-то донельзя странным чувством, которое можно было бы охарактеризовать как ощущение несвоевременной современности заблудившейся во времени песни.
Вот так вот, ни больше, ни меньше, как бы всё это малопонятно ни звучало, ибо всё вроде бы в этой забавной песне было узнаваемое и своё чуть ли не исконно русское с извечным конфликтом диаметрально противоположных интересов мужского и женского начал.
А в то же время, и вроде бы какое-то малость чужеватое, потому как подобный накал не очень-то, пусть даже и условно шуточных, страстей в песне зашкаливал все мыслимые и немыслимые для традиционно сдержанного, если только не сказать закомплексованного, советским воспитанием человека, пределы.
По крайней мере, даже схожие по бытовой тематике песни Владимира Высоцкого, при всей их безусловной непревзойдённости, после того что Ванька сегодня услышал, теперь казались ему чересчур уж то ли невинными, то ли осторожными, что ли. Впрочем, вполне справедливо рассуждал он, возможно, это всего лишь только первое впечатление, которое, смягчив яркие эмоциональные краски, со временем обязательно пооботрётся и уложится в прокрустово ложе стереотипов его комсомольского восприятия.
Здесь было бы необходимо отметить, что независимо от правомерности его рассуждений, в данном случае, незаметно для себя, простой как сибирский валенок, хотя и получивший добротное среднее образование в советской школе, семнадцатилетний деревенский парень мыслил, уже довольно активно пользуясь понятийными аппаратами и богатыми наборами ассоциативных связей всех членов своего внутреннего квартета.
— Ванюш, а можно я буквально на минуточку прерву твои размышлизмы, пока они, не дай бог, не завели тебя слишком далеко в идеологически выдержанном, а потому и в заведомо ложном направлении? — очень мягко и тактично обратился к нему Петрович, — Автор этой песни, как бы и любой другой бард на его месте, стремился к тому, чтобы она оставалась современной в любые времена и при любом общественно-политическом строе. К тому же, насколько мне известно, автор и сам однажды выразил желание попасть в твои времена, о жизни в которых он говорил как о более чистых и простых[v]…
— Ванюш, а кто такой Джон Сноу? — недоумённо спросила Зина, как самая простодушная из трёх девчонок, две из которых тут же сделали многозначительно безразличные лица, мол, об этом даже и говорить не стоит, до того всем известно, кто это такой.
— Ну, Петрович, — захихикали в Ванькиной голове сразу два других пока трезвых хориста, фанатеющих по хорошей фантастике, — Разъясняй девочкам, а заодно и мальчикам, кто же это такой, Джон Сноу, являющийся незаконнорожденным сыном верховного лорда Севера Эддарда Старка? Но при этом у нас с Виталькой будет две просьбы, Петрович. Во-первых, не вздумай перепутать его со шпионом-перебежчиком Эдвардом Сноуденом, а, во-вторых, ни в коем случае не забудь, что «Песнь льда и огня» Джордж Мартин начнёт писать году так только в девяносто первом и никак не раньше!
— Джон Сноу, девчата, — отмазался Петрович, по множеству причин эксклюзивно личного свойства откровенно и люто ненавидевший нечаянно воспетый им же сериал, — Это такая нехорошая американская Снегурочка, но только, как бы сказать, мужского рода!