Готорн (ЛП)
— Но мы все можем погибнуть, — воскликнула я.
Рэйвен схватил меня за талию и притянул к себе. Все вокруг нас, мужчины и женщины, держались друг за друга, понимая, что вскоре они могут быть разлучены.
— Тогда нам лучше воспользоваться этой ночью, — прошептал он мне на ухо.
И затем, ещё до того как я поняла, что он делает, он унёс нас в небо.
— Ты спятил? — воскликнула я. — Что если кто-то увидел нас?
Но посмотрев вниз, я увидела, что никто в толпе не обращал на нас ни малейшего внимания, и поэтому я расплавила крылья. Они ощущались жёсткими и неповоротливыми после нескольких недель без полёта, но затем наступило непостижимое изумление от их натягивания и ощущения ветра, двигавшегося по моим перьям. Мы пролетели над Тюильри и отелем «Ле Меурис», где я заметила выходившего через главный вход и севшего в длинный чёрный лимузин ван Друда.
— Сегодня он будет занят, — сказал Рэйвен. — Он не заметит твоего отсутствия. С Хелен всё будет хорошо.
Я могла бы возразить, но вместо этого последовала за ним, устремившись над плоскими крышами Парижа. Блики позднего вечера всё ещё брезжили на западе, отражаясь от оконных стекол, окрасив глиняные дымовые трубы на крышах в красный цвет, а обращённые на запад каменные стены домов в цвет мёда на фоне холодной синевы резких откосов крыш.
— Сверху всё так иначе выглядит! — воскликнула я, когда мы летели над изысканно украшенной с зубчатыми бойницами крышей оперного театра. — Словно иной мир.
— Это наш мир, — сказал Рэйвен, облетев золотую статую крылатого мужчины, державшего факел в одной руке и разорванную цепь в другой. — Видишь, он разорвал свои цепи. Он Дарклинг, освободившийся от оков проклятья.
— Он «Свобода, озаряющая мир», — уточнила я учительским тоном, отчего прозвучала несколько похоже на мисс Шарп. — И он служит напоминанием о революции 1830 года.
— Он символизирует свободу… смотри.
Он указал на мужчину, стоявшего у мольберта в окне мансарды. Он рисовал толпу собравшихся на улице, запечатляя неясные очертания лиц вокруг костра и искры, взмывавшие в небо подобно фейерверку. В другом окне женщина сидела и писала в записной книге, её лицо отражалось в стекле подобно бледной спутнице её уединения. В другом окне три мужчины передавали по кругу бутылку вина, споря и смеясь.
— Поэты, художники, философы… в Париже все они живут поближе к небу.
Мы воспарили над куполом Базилики Сакре-Кёр на вершине холма Монмартр и, сделав петлю, направились в сторону шпиля Нотр-Дама. Повсюду на улицах и площадях были люди, они пели песни и пили вокруг костров. Я могла ощутить страх и возбуждение, растущее вместе с дымом — и кое-что ещё: глубокую любовь к их городу. Париж должен быть защищён. Жизнь, расцветавшая в местных садах и кафе, на чердаках и в классных комнатах Сорбонны, должна сохранится. Свобода, равенство, братство! Я чувствовала их доблестные волнения в своей душе, пока мы летели над площадью Согласия и перелетали через Сену, которая сияла отражением огней на мостовых и костров вдоль набережных. Как только последние отблески дня покинули небо, миллионы огней зажглись в Городе Света, и я вспомнила слова Омара. «Мы должны быть светом во мраке».
Мы взвились над Пантеоном, где были захоронены Вольтер и Руссо, и парили над многолюдными улицами Латинского квартала, где группы студентов радостно кричали и пели песни. Наконец мы приземлились на крышу, открывавшую вид на Ботанический сад Парижа, и сели на балкон, ограждённый изогнутыми железными перилами и скрытый от улицы висящей занавесью из плюща и папоротника.
— Что это за место? — спросила я.
— Это студия-мансарда художника, — ответил Рэйвен, зажигая турецкий светильник. — Он уехал рисовать в Марокко. Я пока устроился у него. Не все мы можем позволить себе номера в «Ле Меурис».
Открытое пространство студии было заволочено навесом из кованой стали, с которого свисали вышитые золотом шёлковые шали. Плотные восточные ковры застилали пол. Шёлковые подушки и стёганые пуфы обрамляли медный поднос, на котором стояли самовар, чашки с золотой каёмочкой и стеклянный кальян. Всё это напомнило мне один из гаремов с картин монсеньора Делакруа.
— Мне тут больше нравится, — сказала я. — Здесь всё напоминает мне о твоём укрытии в лесу Блитвуда. Только вместо чая…
Я открыла корзину и нашла там бутылку вина, кусок хлеба, сыр и фрукты.
— Ты голодна? — спросил Рэйвен. — Я сходил на рынок в квартале Ле-Аль и заглянул в превосходную пекарню на Ру де Эколь. Ты была в Сорбонне? На прошлой неделе я ходил туда на лекцию по философии времён…
Рэйвен болтал, пока наливал вино в позолоченные бокалы и организовывал мне блюдо с хлебом и сыром и фруктами. Он казался нервозным. Было ли это вызвано его страхом перед тем, что замышлял ван Друд? Или предстоящей войной? Но затем я осмотрела уютную студию — зарисовки обнажённых женщин, приколотые к стене, мягкие подушки и яркие покрывала, ширма из лозы, закрывающая нас от мира, и осознала, что он нервничал из-за того, что мы были наедине в его жилище. Мы и раньше бывали наедине, но сейчас всё было иначе — потому что мы изменились. Когда я встретила Рэйвена после моего временного провала в Волшебной стране, мне показалось, что он повзрослел быстрее, чем я. Теперь я понимала, что мы не так уж и сильно отличались друг от друга. Я тоже повзрослела за последние несколько недель.
— …Париж поистине город вдохновения, — теперь уже говорил он. — Статуи философов, учёных и художников на каждом углу, книжные киоски выстроились вдоль Сены, люди в кафе обсуждают идеи…
— Ты видел иной Париж в отличие от меня, — сказала я, поймав его жестикулирующую руку в воздухе, — но я испытываю те же чувства. Ты бы хотел жить здесь… после… я хочу сказать, если мы добьемся успеха и остановим ван Друда?
Он поднял на меня глаза, его лицо светилось в свете лампы.
— Да! Именно этого я и хочу. Но только если ты будешь рядом. Как думаешь?.. Ты сможешь… так жить?
— На чердаке в Париже? С тобой? Да, ни о чём другом я и не мечтаю.
Я прикоснулась к его лицу, и он схватил мою руку и прижался губами к моей ладони. От тепла его губ во мне всё затрепетало, и от этого заколыхалась ниспадавшая лоза и волнами стали вздыматься шали.
И тут он оказался рядом со мной, обнял меня, накрыв губами мой рот. Он опустил меня на шёлковые подушки, и я уловила запах какого-то экзотического парфюма в воздухе — расцветающий по ночам жасмин и мимоза и восточные специи с рынков на кишащих улицах внизу. Я прижалась к нему, моё сердце колотилось так сильно в груди, что казалось оно вырвется из грудной клетки, бесподобно ответив его сердцебиению напротив. Я прижала руку к его груди, не для того чтобы оттолкнуть, но он отстранился и посмотрел на меня, его взгляд пронизывал мои глаза, его лицо сияло золотом, словно костры улиц раскинулись по крыше его жилища.
И так и было. Мои крылья раскрылись и, поймав огонь, осветили будуар, связывая нас обоих на высоте. Биение наших крыльев подняло нас. Мы повисли в воздухе — и остановились во времени — воздух вокруг нас дрожал. «Если бы этот миг мог длиться вечно», — подумала я, но затем мы одновременно потянулись друг к другу, губы к губам, грудь к груди, и мы вместе вернулись на землю.
Время не остановилось, но на некоторый миг показалось, что оно замедлило свой ход. Каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый взгляд казалось стали более откровенными. Когда дрожащими пальцами он расстегнул мою блузку — ту самую, что я купила у мадам Калло — каждая пуговица ощущалось ударом колокола, который резонировал глубоко до самой сути меня. Звон вторил дискантному звону в моей голове, звону который пел о моей любви к нему. Его руки скользили по моей обнажённой коже подобно ветру по песку, сливаясь с каждым моим контуром. Я менялась, превращаясь в кого-то настолько смелого, чтобы расстегнуть его рубашку, изучить вид его плоти — длинные, гладкие грани мускулов его груди, скрытые смуглые ложбинки его горла. Но неважно как сильно я сбивалась с пути, его глаза всегда возвращали меня к настоящему. Они успокаивали меня, даже когда моё сердце заколотилось ещё быстрее и моё дыхание превратилось в короткие вздохи, и я осознала, что мы подошли к обрыву вместе, что мы стояли на краю тёмной неизвестности, и было уже слишком поздно отступать, даже если мы этого оба хотели.