Сокол на рукаве (СИ, Слэш)

 — Хорошо. Пункт будет снят.
 Эдмон кивнул, а священник продолжил зачитывать клятвы, которые Пьер должен был исполнять. Их было много — слишком много, чтобы Пьер мог запомнить все. Одно он понял достаточно отчётливо — себе он больше не принадлежал. Пьер Леруа должен был умереть здесь, а тот, кто выйдет из дверей зала, стал бы полной собственностью церкви и графа Бросо.
 Пьеру подали контракт — уже изменённый — и дали перо. Обмакнув перо в чернильницу, Пьер собирался уже поставить подпись, но рука Эдмона накрыла его запястье.
 — Если ты хочешь отказаться, сделай это сейчас, — произнёс Эдмон, внимательно глядя ему в глаза. — Никто не посмеет тебя удержать.
 Пьер мотнул головой и сказал устало:
 — Давай покончим с этим, — он высвободил руку и поставил росчерк, который отныне ему предстояло забыть.
 Пьер думал, что это всё, но самое страшное начиналось только теперь.
 Эдмон отошёл на два шага назад, оставляя его в полном одиночестве. Из одной из боковых дверей показался мужчина и, подойдя вплотную, принялся раскладывать инструменты, в одном из которых Пьер узнал клеймо, каким клеймили беглых крестьян. Пьер сжал кулаки, чтобы не закричать. Медленно, по мере того, как палач раскладывал инструменты то, что совсем недавно Пьер принял за фонтан, превращалось в импровизированную кузню. В переносной жаровне запылал огонь, и клеймо раскалилось докрасна.
 Палач не смотрел на него. Сначала он был полностью поглощён работой, а затем лишь ненадолго поднял глаза — но не на него, а на Эдмона. Пьер понял, что ему самому вопросов не будут задавать больше никогда.
 — Куда? — спросил он.
 Эдмон посмотрел на Пьера, ожидая ответа, но тот, похоже, был слишком напуган, чтобы что-то решать. Эдмон облизнул губы. Эта часть процедуры ему не нравилась вообще. Он не хотел видеть на чистой и почти прозрачной коже Пьера ничего, что могло бы испортить её первозданную красоту, даже царапины, что уж говорить о клейме.
 — На плечо, — сказал он тихо, но как мог твёрдо.
 Палач кивнул. Двое служек подошли к Пьеру, и пока один удерживал его за локти, другой сдёрнул рубаху, так что та сползла до самого пояса, открывая теперь уже не только ключицы, но и подрагивавший от страха плоский живот.
 Когда огненная печать коснулась кожи, Пьер закричал и забился в руках служителей. Эдмон и сам стиснул зубы, чтобы не закричать, не вырвать клеймо из рук палача — но позволил себе лишь подхватить Пьера на руки, когда тот безвольно осел вниз. Клеймо было поставлено. Теперь изменить нельзя было уже ничего.
 Это было нарушение ритуала, но Эдмону было уже плевать. Он до последнего думал, что Пьер не выдержит, что передумает, что потребует контракт и порвёт его на части — а он, Эдмон, безусловно, помог бы ему в этом, даже если бы этим завоевал себе непобедимого врага в лице собственного ордена.
 
 Пьер так и не сдался. Он лежал на руках у Эдмона, обессиливший от боли и почти потерявший сознание, как никогда сейчас похожий на ребёнка, которого Эдмон зачем-то втянул в свои взрослые дела.
 — Всё хорошо, — прошептал Эдмон, зарываясь носом в его волосы и почти касаясь губами уха, хотя сам прекрасно понимал, что ничего сейчас не может быть хорошо. — Уже всё, малыш. Всё хорошо.
 Пьер не отвечал. От него не требовалось больше никаких клятв и подписей. Эдмон осторожно поправил рубашку, стараясь закрыть Пьера от посторонних взглядов насколько это возможно, и, окончательно подхватив его на руки, понёс к выходу.
 Экипаж уже ждал.
 Эдмон устроил Пьера на одном из сидений и высунулся, чтобы отдать последние распоряжения. Приказав собственному лакею, ждавшему всё это время у экипажа, доставить врача, он вернулся в карету и примостился рядом с Пьером, поглаживая его по волосам.
 Пьер открыл глаза — абсолютно безумные. Эдмон молчал. Ему всё ещё нечего было сказать. Только прижать Пьера к себе, но и это он сделать боялся, опасаясь причинить лишнюю боль.
 Всю дорогу они так и смотрели друг на друга молча, и два часа показались Эдмону вечностью. Только один раз Пьер спросил:
 — Что теперь будет?
 — Всё будет хорошо, — Эдмон наклонился и осторожно поцеловал его, а затем прошептал. — Я люблю тебя, Пьер. Прости за всё, что тебе пришлось пройти. Теперь ты только мой.
  
 ГЛАВА 11. Новая жизнь
 Эдмон стоял и смотрел, как пожилой врач в коричневой сутане обрабатывает ожог.
 Пьер всё ещё пребывал в каком-то непривычном трансе — смотрел перед собой, и Эдмону казалось, что в глазах у него намертво застыли слёзы.
 Хотелось прогнать врача и обнять наконец измученного, усталого мальчишку с покрасневшими глазами, который сейчас мало чем походил на того лощёного франта, которого Эдмон встретил на карнавале — но от того не становился ни на каплю менее родным.
 Врач ушёл в конце концов, оставив на тумбочке список лекарств, Эдмон, разувшись, нырнул на кровать рядом с Пьером, прижал его к себе и принялся гладить по волосам.
 Пьер не отвечал. Только дрожал крупно-крупно.