Реквием по братве

— Даже не верится, — сказал он.
— Дело житейское, — ответил Филя. — Однако надо поглядеть, как сработает. Осечки быть не должно, а все же сомнение есть.
— В чем сомнение, Филя?
— Ну как сказать, вещь новая, неопробованная… Но думаю, обойдется. Хозяйку нельзя огорчать. Большие деньги посулила.
— Сколько? — спросил Борис, хотя деньги не имели для него никакого значения.
— Две тыщи целковых, — гордо доложил Филя. — Считай, пять моих пенсий.
— И на что потратишь?
— Как на что? Лекарств куплю разных, от сердца, от ревматизма. Крупицы, водочки, конечно, в запас. Зима-то впереди длинная. К тому же, есть слух, они наметили пожилых людей вовсе со свету сжить, чтобы не воняли. А тут такая халтурка. Я доволен, о чем говорить. Жаль, Глафира до сроку отбыла, кутнули бы на радостях.
Глафирой была покойная супружница Фили. Померла она вроде бы в молодом возрасте, около пятидесяти, но точно сказать нельзя. Филя в воспоминаниях пугал даты: то она на той неделе еще по дому бродила, а то уж лет пять прошло, как скопытилась. И причины смерти называл разные, но всегда связанные с нашествием: то ее задавили в очереди за водкой еще при Горбатом, то омоновец в 93-м году оглоушил демократизатором до потери пульса, а то на днях инфаркт скрючил, а у него, у Фили, не хватило грошей, чтобы купить валидолу. Вся эта путаница происходила не от помрачения Филиного ума, ум у него был как стеклышко, просто он так развлекался, вспоминать по-разному было веселее.
Таина купила Бореньку не деньгами, но под ее влияние он попал так же легко и радостно, как совсем недавно погружался в виртуальную реальность. Боря был достаточно умен, чтобы понять, что столкнулся с натурой неординарной, а, возможно, исключительной. Это вам не простушка Кэтрин, вчерашняя возлюбленная, готовая на что угодно за наличные. При первой же встрече он почувствовал, что уступает прекрасной даме в чем-то таком, что выше интеллекта. В силе духа? В пророческом даре? Она сразу заговорила с ним как со старым и добрым другом, без всякого выпендрежа, и как раз о том, что больше всего его волновало. Говорила словно вещала: мужчиной становятся не тогда, когда переспят с телкой, а когда отомстят за поруганную честь. Когда хватит мужества воткнуть в сердце врага обыкновенный нож, иногда в буквальном смысле. Она сказала: «Дружок, у тебя убили отца, великого человека, и ты после этого можешь жить спокойно? Можешь радоваться своим пятеркам и бабьим сиськам? Знаешь, какая твоя после этого цена?»
Боренька возразил, что не живет спокойно, но что поделаешь, убийцы неизвестны, да если бы и были известны, у него руки коротки, чтобы до них дотянуться. На этом чаровница его и поймала. Она знала их имена и обещала помочь с ними расквитаться. Боренька спросил: зачем тебе это? Таина ответила: у нас общие враги. Остальное было делом техники, крючок он уже заглотал. И через месяц очутился в гараже у Фили-мастера.
Матушке сочинил глупейшую историю об аспирантской командировке, в которую его послали за особые успехи, в институт представил справку из некоего медицинского учреждения «Кардиофарм», которую выдала ему Таина, мастерица на все руки, и он отнес ее декану, хотя при его положении на факультете мог бы отпроситься на неделю-другую без всякой туфты. Тем более, что в институте давным-давно никто не следил за посещением студентов, достаточно было являться на экзамены. Да и сдача экзаменов упростилась до предела: каждый предмет имел свою цену. Отстегивай — и получай зачет. Некоторые, кто победнее, или гордецы вроде него, по-прежнему сдавали сессию на свой страх и риск, но таких оставалось все меньше.
Разумеется, Борис давал себе отчет, что, согласившись работать на Таину, переступил черту, которую интеллигентному юноше, имеющему определенные планы на будущее, ни в коем случае нельзя переступать, но чудное дело, — дав согласие, он почувствовал себя так, будто заново родился. Вероятно, что-то в нем давно созревало такое, что ждало лишь толчка, чтобы вырваться наружу. Словно морок упал с глаз, кончилась эра добровольного затворничества, и он стал таким, как все молодые люди вокруг, целеустремленным и уверенным в себе. Возможно, это была некая душевная аномалия, но в новом состоянии было столько тайного блаженства и предчувствия еще более блистательных перемен, что он ни за какие коврижки не согласился бы вернуться в прежнюю унылую, однообразную жизнь, когда всеми его поступками руководил разум. Теперь не было дня, чтобы он не испытывал ничем не замутненную радость, напоминавшую школьные времена, когда он начал вдруг побеждать на всех олимпиадах подряд. Но к тому мальчику он теперь ощущал что-то вроде легкого презрения. По утрам с трудом узнавал себя в зеркале: оттуда выглядывал не застенчивый юнец, дитя книг и наивных грез, а суровый мужчина с ироническим блеском в темных, как у Тины, глазах. Не узнала его и Кэтрин, бочком подкатилась к нему в коридоре и с робостью спросила:
 
— Что с тобой, Борик, ты сам на себя не похож?
— Что дальше? — поторопил он.
— Как что дальше? За мной должок — или не помнишь? — вызывающая улыбка и груди торчком. — Может, пересечемся поближе к вечеру? Я привыкла долги отдавать.
Борис удивлялся, как он мог месяц назад сходить с ума по этой дамочке?
— Поезд уже ушел, — объяснил, дерзко глядя красотке в глаза. — Ваши деньги с дыркой. Ищите клиента на Тверской. Там попадаются богатенькие пузаны.
Прежнему мечтательному ухажеру Кэтрин нашла бы, что ответить на хамство, а этому — новому, неузнаваемому, с опасным прищуром — поостереглась.
Лучший друг Семиглазов, видя, что с Боренькой происходит неладное, попытался его вразумить.
— Борька, черт, ты, похоже, снюхался с братвой? — спросил напрямик.
— Тебе-то какое дело?
— Послушай старого товарища, сынок. Я сам, как ты знаешь, большой искатель приключений, но всему есть мера. Эти игрушки не для тебя. У тебя жила тонка, чтобы вытаскивать каштаны из огня.
— Послушай и ты, Слепой, — зловеще ответил измененный Интернет. — Никогда не суйся с советами, пока тебя не спросят. Рискуешь нарваться на грубость.
Семиглазов укоризненно покачал головой и удалился под ручку с какой-то в три цвета разукрашенной киской. Боренька не жалел о так внезапно вспыхнувшей ссоре. Думал азартно: дружба, любовь, наука — все побоку. Отец знал, что делал, и никогда не разменивался по мелочам. Воровать так миллион. Не он, Боренька, несóстоявшийся Нобелевский лауреат, сошел с ума, а мир вокруг в один прекрасный день, не отмеченный пока в календаре, внезапно перевернулся с ног на голову. И горе тому, кто этого не заметил и продолжал жить по старинке, поклоняясь поверженным богам, уподобясь какому-то подобию вымирающего динозавра.
— Ну давай, парень, — сказал Филя-мастер, когда отдохнули на солнышке, отдышались от угара. — Звони хозяйке, докладай. Пускай работу принимает.
— Вы давно ее знаете, Филя?
— Кого? Хозяйку? — мастер смотрел на него оловянным, навеки заторможенным взглядом. В сущности, подумал Борис, они с мастером не только из разных социальных слоев, а скорее с разных планет.
— Что, хороша девка?
— Краше не бывает, — в тон ответил Борис.
— Не заглядывайся, побереги сердце. Толку не будет.
— Почему не будет?
— Она птица высокого полета, ты для нее по всем статьям мелковат. Хотя ты парень тоже не простой, это ясно.
— Чем же я плох, по-вашему?
— Не плох, мелковат. Не окреп еще. Таюшке надобны обоюдные мужики, чтобы взял и употребил. Не зарься на нее, токо пуп надорвешь. Для тебя больно, ей забава. Годок-два потерпи, укрепись как следует, хозяйство оборудуй, тогда, может, и тебе обломится.
— Не любите вы ее, Филя?
— Как тебе сказать, парень. Красоту нельзя не любить, ежели ты живой человек. Да ее красота чужая, не наша с тобой. Может, вообще не человечья. Вот, к примеру, как солнечный луч. Попробуй его полюби. Враз ослепит. Не знаю, поймешь ли мою аллегорию.
— Филя, вы раньше кем были, до пенсии?