Обитель

– Участие заключённых в спортивных соревнованиях – это… – начал Артём очень уверенно, перевёл взгляд на Бориса Лукьяновича, тот медленно кивнул большой головой – с таким видом, словно слушал и тут же переводил про себя на русский иностранную речь, – …это не развлечение. Это отражение грамотно поставленной культурной работы Соллагерей. Отражение пути, проходимого исправляющимися, но пока ещё виновными членами общества.
– Вот! – сказал более чем удовлетворённый Борис Лукьянович в подтверждение и начал протирать о майку очки.
– Спорт – это очищение духа, столь же важное, как труд, – чеканил Артём, откуда-то извлекая сочетания слов, которыми никогда в жизни не думал и не говорил. – В спорте, как и в труде, есть красота. Спорт – это руки сильных, поддерживающие и ведущие слабых. Товарищ Троцкий говорит: “Если б человек не падал – он бы не смог приподняться”. Спорт учит тому же, что и Соллагерь, – приподниматься после падения.
– Ах, красота, – по-доброму ёрничая, нахваливал Борис Лукьянович. – Это просто соловьиный сад. Артём, вы могли бы стать великолепным агитатором. Громокипящим!
“Тютчева любит или Северянина? – мельком подумал Артём, чуть зардевшийся от похвалы, сколь бы ни была она иронична. – Скорей, Тютчева. И Блока, конечно”.
– Подождите, – попросил Граков, наносящий в свой блокнот каракули, явственно напоминающие хохломскую роспись, но никак не буквы. – Сейчас… Да, слушаю.
Артём изгалялся ещё полчаса, пока не кончились страницы в блокноте у Гракова.
– За вами вчера приходили в двенадцатую роту из ИСО, – сказал Граков на прощанье. – Я как раз собирал вещи, чтоб перейти на новое место… Нашли они вас?
Артём смотрел на Гракова не мигая, даже забыв ответить.
Про Галю он не вспоминал целый день.
“Пора стучать, Артём, пришла твоя пора”, – пропел мысленно и, не попрощавшись с Граковым, медленно пошёл к амбару, возле дальней стены которого в прошлый раз ел сало с лимоном, – там отличное место, чтоб подумать, как теперь быть… Будто что-то зависело от его дум.
“Это тебе за белёсого”, – сказал себе Артём.
“Ага, – отозвался сам же. – А когда б не было белёсого, то и Галина про меня забыла бы… Может, спросить у неё: «А разве участники спортсекции не освобождаются от обязанностей филёра и доносчика?»” – пытался развеселить себя Артём, но всё равно было не забавно.
По пути его поймал Борис Лукьянович.
– Слушай, Артём, а ты всё равно худоват что-то, – сказал он. – Давай выпишем тебе ещё и сухпай? С завтрашнего дня? Денежное довольствие – как бойцу, а сухпай – как агитатору, верно?
Больше ни с кем Борис Лукьянович таким добрым и шутливым тоном не разговаривал.
* * *
“Вчера не явились, значит, сегодня прямо из кельи заберут”, – предполагал Артём, чувствуя тяжесть на сердце.
Отчего-то вызов в ИСО пугал его даже больше, чем возможность встретить блатных на входе в Наместнический корпус.
“Оттого, что бесчестье страшнее смерти”, – патетично произнёс Артём про себя, заранее зная, что всё это глупые слова, блажь.
По дороге в кремль Артём решительно свернул в “Розмаг” и приобрёл чугунок: “…хоть покормить себя горячим перед грехопадением”.
Деньги теперь он носил при себе: это как-то придавало ему сил – возникало обманчивое ощущение свободы и весомости.
“А начнёшь стучать, – подзуживал себя Артём, – тебе ещё один паёк назначат, третий. Всегда будут рубли на кармане. Разъешься. Станешь масляный, медленный, щекастый…”
Представил, как, икая, переходит кремлёвский двор, жирный, что твой нэпман; стало чуть забавней на душе.
На главной кухне по бумаге Бориса Лукьяновича старший повар выдал ему сухпай, да ещё с капустой, с головкой чеснока, с жирами…
Повар – нестерпимо пропахший баландой, рыбой, пшёнкой и гречкой, бритый наголо, с единственным глазом мужичина – внимательно осмотрел Артёма, пытаясь на всякий случай понять, что за тип перед ним и отчего ему улучшенный паёк.
Артём подмигнул повару. Как-то было диковато подмигивать одноглазому.
“Пусть думает, что я главный лагерный стукач, – продолжал Артём насмехаться над самим собою, унося паёк, – …пусть догадается по моей наглой морде, что я отсидел своё и остался вольняшкой в монастыре из природной склонности к подлости и лизоблюдству! За это меня и кормят!”
 
Ни блатные, ни красноармейцы не ждали Артёма у корпуса.
Он спешил ко входу в свою роту так, словно о нём печалились в келье сорок ласковых сестёр.
…или лучше одна, и не сестра вовсе.
“Может, Галина забыла про меня? – думал Артём, хрустя капустным листом и резво, пока никто не окликнул, поднимаясь на свой второй этаж. – Или ИСО так и не сможет меня найти? Потеряют в бумагах, подумают, что заключённого Горяинова услали на дальнюю командировку, и забудут до конца срока? Так ведь бывает?”
Он готов был поверить во что угодно, лишь бы не встречаться с этой тонкогубой тварью больше никогда.
В келье на своей незастеленной лежанке полулежал смурной Осип с каким-то, без обложки, учебником.
“Осип дома”, – с тёплым чувством отметил Артём, словно его учёный товарищ тоже мог послужить ему защитой. Заодно поймал себя на мысли, что говорит “дома” про эту их клеть, а вот двенадцатую роту, прежний помойный клоповник, никогда так не называл.
– Давайте-ка приготовим щи, Осип? – предложил Артём с порога.
– Вы умеете? – недоверчиво спросил Осип, облизнувшись.
Артём умел.
Облизывался Осип только в хорошем настроении, заметил Артём. В плохом, напротив, держал рот запечатанным и сухим.
Печь в коридоре уже кто-то растопил, Артём подбросил поленьев и скорей, пока не заняли место, приспособил свой новый чугунок.
Через полтора часа всё было готово.
– Водоросли штормами выбрасывает на берег, – рассказывал Осип про свою работу, держа миску обеими руками за края, словно та могла упрыгать куда-нибудь. – Образуются валы в несколько километров длиной. Они все съедобны, ядовитых водорослей нет. В Англии, Японии, Шотландии из них делают много вкусного. Конфеты, варенье, бланманже.
– Так вы этим занимаетесь? – дурачился вспотевший от долгой суеты возле печки Артём, разливая щи. – Принесёте бланманже из водорослей попробовать?
– Нет, не этим… – отвечал Осип, внимательно глядя то в свою миску, то в чугунок. – Да, делают бланманже. А ещё мороженое, квашенку, печенье. Но мы пока что занимаемся другим, ибо советской власти не до печенья. Ей нужен вышеназванный йод, чтобы залечивать свои раны.
Осип всегда острил весьма едко и совершенно без улыбки. Юмор подтверждал, что этот человек не настолько рассеян и потерян, как то могло показаться на первый взгляд.
– Помимо того, – продолжал он в той же интонации, – из йода можно делать клеящее вещество альгин, целлюлозу, калийные соли.
– Но вы пока делаете только йод? – уточнил Артём.
– Да, – коротко ответил Осип, зачерпнул ложкой щи и некоторое время держал ложку над миской, не обращая на неё внимания. – Водоросли испепеляют, выщелачивают водой и в этой воде освобождают йод от йодистого калия. Всё очень просто. Для более масштабной работы пока нет возможностей. Хотя у товарища Эйхманиса, естественно, огромные планы.
Осип наконец попробовал щи, Артём был уверен, что он даже не заметит, что съел, но всё случилось ровно наоборот.
– Это очень вкусно, – сказал Осип с достоинством. – Нау́чите меня?
Артём размашисто кивнул. К нему откуда-то пришло сильное настроение.
– Большевики вообще обожают всё планировать, заносить в графы и распределять, – продолжил Осип, поднося ко рту следующую ложку. – Это какой-то особый тип психической болезни: сумасшедшие, но подходящие ко всему строго научно.
Артём весело скосился на дверь и перевёл тему:
– Вы общались с Эйхманисом? – спросил он насколько мог просто и даже легкомысленно, чтоб настроить и Осипа на этот лад.
– Естественно, общался. И сразу потребовал от него привести сюда мою маму.
“В тюрьму?” – хотел пошутить Артём, но не стал.