Обитель

Пришлось уходить. Отдал на прощание молодым женщинам честь двумя пальцами. Те засмеялись.
– А как бы ты доложил обо мне Кучераве? – спросил вдруг Сорокин у Артёма, когда тот, не очень торопясь, возвращался с пустой тачкой. Наверное, всё это время обдумывал Артёмову угрозу настучать ротному. – Вам же, чертям, запрещено обращаться к начальству напрямую?
“Наверное, какими-то своими гнусными делами занимался до обеда, – догадался Артём. – И трясётся теперь”.
– А я письменно, – сказал Артём, стараясь, впрочем, говорить так, чтоб было понятно: он не всерьёз.
– Сгною, – сказал ему Сорокин вслед, но не очень уверенно.
“Надо же, – думал Артём. – Больничные отходы вожу, а вонь от Сорокина всё равно сильнее. Неужели его кто-нибудь может любить? Мать? Жена? Дети? Бог, наконец?”
* * *
Вечер близился – возвращались мысли о Ксиве. Артём поймал себя на том, что подробно представляет, как Ксива оскользнулся и ушёл на дно… начал выныривать – и головой о балан с острым сучком – прямо на сук черепушку и нанизал…
…или привычно надерзил десятнику – а тот не рассчитал удара – и так ударил Ксиву по затылку, что у того отбило память и рассудок. Ходит теперь Ксива, слюни до пупка, никого не узнаёт…
…или блатные подбили Ксиву делать плеть, такое тоже случалось. Но конвой быстро раскусил их намерения и при попытке бегства… Артём явственно видел Ксиву, которому пуля попала, к примеру, в позвоночник, и он лежит, хлопает глазами, не может пошевелиться.
“Ах, какое счастье!” – думал Артём.
Потом отмахнулся сам от себя: какая всё-таки дурь! Дурь какая!
Попробовал рассуждать всерьёз: “Ну не убивают же меня. Пока придёт посылка – придумаю что-нибудь. А может, и отдать часть? И что ты злишься на Василия Петровича и Афанасьева? Им что, умереть за тебя? Они как-то выпутываются. И ты учись. Крапин же сказал: учись. Вот учись”.
В роте столкнулся с Афанасьевым: тот улыбнулся Артёму, и Артём так искренне обрадовался, что едва не обнял поэта – даже руку протянул, но ограничился тем, что похлопал Афанасьева по плечу.
– На самом деле блатные заплатили Кучераве, чтоб убрал Крапина, – рассказывал через минуту Афанасьев последние новости Артёму. – А что Кучерава? У него баба в административной части, такая, мля, страшная – как моя душа с бодуна. Ему нужны деньги на неё: её ж надо как-то украшать. Он за деньги что угодно сделает. А блатных Крапин замучил – ты сам видел. Они сначала хотели Крапина на пику посадить, но потом решили, что проще с Кучеравой договориться.
Афанасьев взял себя за чуб, улыбаясь.
– Так кто взводный теперь? – спросил Артём.
– Как кто? – удивился Афанасьев. – Бурцев исполняет обязанности. Крапин временно отстранён. Но уже не вернётся, конечно. Переведут куда-нибудь.
– За беспризорника? – удивлялся Артём.
– Да ладно, – смеялся Афанасьев. – Думаю, можно было б под нарами десять дохлых леопардов найти – ничего б не случилось… Хотя нет, конечно: убийство прямо в роте – тоже не шутка. В общем, думаю, Кучерава правильно всё описал в своих донесениях начальству. Главное, ты ж понимаешь, описать как надо.
– А Эйхманис что? – спрашивал Артём.
– А ты вообще часто Эйхманиса видишь? – смеялся Афанасьев. – Он своими питомниками занимается, охотой, в театр ходит… Он во всей этой мутотени разбираться не станет, какое ему дело до одного из взводных!
– А почему Бурцев?
– Кучерава – хитрый, – пояснял Афанасьев. – Хоть и убрал Крапина из-за блатных, один на один с блатными оставаться не хочет: если они возьмут в роте верх, ему самому трудно будет. Вот и организует себе поддержку в лице Бурцева.
Артём задавал вопрос за вопросом, сам думая при этом: “Вот собачья жизнь! Я интересовался всегда куда более важными вещами: что за книжка вышла у Горького, – какая красивая девка спешит по Никитской, нагнать? – надо найти последний сборник Бальмонта, – мать что-то творожное запекает, пойду посмотрю, – говорят, появился некто Пильняк – и всё не читан… а тут Крапин! Тут какой-то, чёрт его, Бурцев! Какое это имеет значение?
 
А ведь понятно, что́ такой смирный Сорокин нынче, – сам же себя оборвал Артём. – Взводного сняли, надо поскромней себя вести, пока шум не утих… А его носило где-то полдня…”
Афанасьев куда-то убрёл, зато появился, неся ягоды, Василий Петрович, с той же, впрочем, темой.
– А вы заметили, как наш генеральский денщик с самого утра крутится вокруг Бурцева? – еле слышно засмеялся он.
Бывший генеральский денщик повадками был похож на генерала – хоть без аристократической стати, зато помпезный и надутый, за что его и прозвали Самоваром.
– Самовар-то? – в тон Василию Петровичу засмеялся Артём. – А и правда!
– И наш Мстислав не против, – хоть и смеясь, но с некоторой горечью говорил Василий Петрович, угощая Артёма брусникой. – Не довелось на воле побыть генералом – на Соловках погенеральствует всласть. Кушайте бруснику. Говорят, она здесь до ноября идёт, – и посмотрел на Артёма со значением: мол, зря вы всё-таки сбежали от такого благословенного наряда.
Увидев, как возвращается их сосед, Василий Петрович негромко спросил:
– Вы с Афанасьевым всё? Неудача ещё по следу идёт за вами – не обольщайтесь раньше времени.
Артём несколько даже панибратски похлопал Василия Петровича по колену: хор-ро-шо! Всё хорошо!
Василий Петрович невесело покивал головой: ну-ну. Ну-ну-ну.
Брусника кислила.
“Сахарку бы”, – ещё раз подумал Артём, жмурясь. Плоть его звенела и требовала жизни.
* * *
Артём и не видел, когда вернулся Ксива, – на вечерней поверке ушедшего на баланы наряда всё ещё не было.
Однако утром, сколько Артём ни мечтал, Ксива образовался живой, хоть и наглядно замудоханный работой, к тому же приболевший: говорил в нос и так трудно шмыгал соплями, словно они весили по полкило.
– Целый день ждал: посылки всё нет, а здоровье моё всё хуже, – процедил Ксива, поймав Артёма, шедшего с чистой миской к своим нарам, за рубаху. – Шинель отдай, – сказал Ксива.
– А вот хер, – ответил Артём. Так как он держал миску в правой руке, этой самой миской и смазал Ксиву по лбу – получилось звонко и весело.
Ксива был не один – на Артёма бросились ещё несколько блатных, он, словно играя, рванул вбок, в другой, зачем-то наискосок прыгнул к своим нарам, как будто у него там лежал под шинелью заряженный револьвер.
Но не было никакого револьвера, и бежать было бессмысленно.
Понимая это, Артём всё равно улыбался и, бросая левой рукой под ноги одному из блатных табуретку, одновременно успел заметить Митю Щелкачова, поднявшегося на нарах, готовившегося спрыгнуть со своего места Афанасьева – но всё-таки не прыгающего, Василия Петровича – пока ещё не понимающего, что предпринять, Моисея Соломоновича, открывшего рот так, словно он желает запеть, и даже Самовара, с необычайной строгостью в лице на всякий случай бросившегося остеречь от разора нары Бурцева.
Самого Бурцева Артём не видел – но именно он поймал Артёма за шиворот. Хорошо ещё Артём его сразу опознал, а то досталось бы и Бурцеву миской по бледной щеке.
– В чём дело? – крикнул Бурцев. – Что за танцы? Быстро на место!
– Построение возле нар! – закричал дневальный Хасаев. – Построение возле нар!
В роту быстро входили Кучерава, несколько чинов из ИСО, красноармейцы надзорной роты. Начинался шмон.
Лазили под нарами, перерывали вещевые мешки, выворачивали наизнанку одежду.
– Начальник, подкладку-то зачем рвать?! – вскрикивали в соседнем взводе.
Кому-то дали в зубы.
Кто-то под шумок норовил порыться в своих вещах, перепрятать запретное – его ловили за ногу, тянули вниз с нар, учили сапогом по бокам.
Тяжело дыша, лихорадочно соображая, Артём быстро посматривал то в сторону блатных, то почему-то на Бурцева, с очень серьёзным видом следовавшего за Кучеравой и время от времени забирающегося в тряпки тех людей, с которыми уже несколько месяцев спал рядом.