Обитель

С минуту сидели напротив, молча смотрели в глаза друг другу. Так ничего и не сказали.
В обед Моисей Соломонович что-то шёпотом спросил у надзирателя, тот неожиданно и даже приветливо ответил – ответ был не коротким, а с какими-то подробностями.
Баланды принесли если не на десять человек, то уж точно на шесть – при том, что Артём как расхотел толком питаться в первые дни заточения сюда, так и не собирался. Его насыщало чем-то другим.
Налил полную миску баланды, потом себе наплескал прямо в кружку – вроде как уха. Сжевал половину куска хлеба и сел ждать крысу.
Другие пробегали по полу время от времени, а пузатой подружки всё не было.
Моисей Соломонович, как выяснилось, очень боялся крыс и, завидев их, двигался по камере вприпрыжку.
Не вытерпев воцарившейся в камере тишины, он сообщил:
– Поведение ваше, в общем говоря, омерзительное и отвращающее. Но должное вашей выдержке я могу отдать. Иногда мне казалось, что вы безумны, Артём, а теперь понимаю, что нет. Но сообщить я хочу вам другое. Мы с вами давно знакомы, я не мог не поделиться… Комиссия сегодня уезжает… Уже вещи собрали. Сегодня или завтра утром. Но скорее всего, сегодня. Всех наших соседей уже расстреляли. Соседняя камера пуста – там тоже всех расстреляли. Здесь остались мы двое. Если мы переживём ближайшие часы, в крайнем случае одну ночь, – у нас… есть надежда. Видите, как всё?
– Конечно, переживём, – сказал Артём и подмигнул Моисею Соломоновичу: симпатичный он всё-таки типаж. И пел хорошо.
Моисей Соломонович улыбнулся: подслеповатые его глаза каким-то образом выказали восхищение этим неуместно здоровым молодым человеком.
– Может, вы хотя бы тогда не будете больше играть на тарелках? – попросил Моисей Соломонович.
* * *
Артём проснулся в невиданную рань, даже не подумав о том, что – пережил, выстоял, обошлось! – он и так был в этом уверен; на улице стояла темь, над дверью светила поганая лампочка, под нарами кто-то пищал и шевелился. Выглянул вниз и тут же в страхе отпрянул: там ворочался целый крысиный выводок.
– Да что ты за дура такая! – в сердцах выругался Артём на свою подругу. – Родила и предоставила полюбоваться? Хвостатая тварь!
Моисей Соломонович заворочался, слабо вскрикнул:
– Что? Что такое?
– Спите, я не с вами, – сказал Артём. – Уехала комиссия, теперь будете жить вечно.
Справившись с омерзением, он снова посмотрел под нары: ну да, его крыса, она – существенно похудевшая, и её – раз, два, три, четыре – крысёнка.
Крыса при виде Артёма встала на задние лапы.
– Понял, понял, – сказал Артём. – Признала во мне жениха. А я ещё вчера приготовился.
На верхних, пустых, нарах стояла полная тарелка баланды, с густо покрошенным в неё хлебом и накрытая другой тарелкой. Артём бережно спустил угощение вниз и поставил в некотором отдалении от крысы.
Дождавшись, пока крыса начнет есть, – тарелка начала елозить по полу, звук был неприятный, но отчего-то успокаивающий, – Артём начал задрёмывать.
По шорохам он догадался, что Моисей Соломонович надел очки и смотрит на крысу, испытывая редкую по качеству брезгливость.
“Вот вчера или когда там, позавчера, из этой тарелки ел Горшков, набивал свои тугие щёки, которые впервые побледнели только когда его уводили, а сейчас оттуда ест крыса: в этом есть справедливость, в этом, может быть, присутствует Бог”, – рассуждал Артём.
Сон, который снисходил на Артёма, был сладчайший.
В это утро случилась ещё одна замечательная вещь: их не подняли в шесть.
Уже готовясь просыпаться, выпутывающийся из сна, как из горячих, солнечных сетей, Артём объяснял себе: в меня возвращается человек – я так и не озверел. Наверное, это оттого, что мы спасли чужеземцев, не дали им умереть, – доброе дело сберегло мою душу, теперь душа моя в цветах, и её щекочут кузнечики.
Крыса тоже каким-то образом присутствовала во сне вместе с крысятами – получилось так, что и крысу Артём с Галиной тоже спасли и привезли в лодке. Из этого, правда, следовало, что Том и Мари в данный момент у него под нарами едят баланду – что было не столь правдоподобно; хотя это их дело, это их дело. Главное, что всем тепло: Артёму, крысе, Тому и его жене, или подруге, или невесте…
 
Он едва проснулся перед самым обедом, помолодевший – как и не было никакого лагеря за плечами, как будто не умерли здесь почти все, кого он знал.
Обед принесли удивительный: пшённую кашу, приправленную маслом. Каша навязчиво пахла чем-то мясным.
Артём наконец почувствовал, как оголодал в последние дни. Про Моисея Соломоновича и говорить нечего – тот едва не приплясывал: запах каши его вдохновлял необычайно.
Наложили себе по две тарелки с верхом – надзиратель был не против. Они перемигнулись с Моисеем Соломоновичем, и едва закрылась дверь, тот, так и держа две тарелки в ладонях, объявил, раскрыв свои и без того крупные глаза:
– Артём! Артём! Комиссия отбыла! Навела порядок и отбыла! Товарищ Ногтев вновь приступил к обязанностям! Давайте надеяться, что нам скоро за работу! У вас есть технические или бухгалтерские навыки? Я бы вас взял! Как вам?
Скрывать было нечего: Артём тоже радовался – одно дело предчувствия, другое – новости от надзирателя. Надзиратель надёжней любого ангела.
“Бог есть, будем есть, Бог есть, будем есть”, – скороговоркой повторял Артём, перемешивая кашу.
Вдруг увидел на дне мясо: огромный жирный кусок, и не консервы какие-то, а, чёрт его знает, телятина, наверное, а то и свинина!
Ай да день сегодня.
Артём подцепил мясо в ложку и хотел похвастаться Моисею Соломоновичу: вот, взгляните, полюбуйтесь. Есть Бог, есть, оцените его дар за долготерпение и муку.
Не стерпев, вцепился в кусок зубами. Тут же понял, что это свалявшийся камень крысиного помёта.
Раскрыл рот – всё выпало оттуда назад, влажным комом. Долго оттирал язык о кисть собственной руки.
Моисею Соломоновичу ничего не сказал: зачем портить обед человеку.
Тем временем в груди назревало что-то непонятное: вроде бы должно было сейчас вырвать. Грудь свело судорогой – Артём уже раскрыл рот: чёрт с ним, на пол так на пол, не успею до параши, наплевать – а и понял, что рыдает.
Рыдает и рыдает, и голова дрожит и трясётся, и виски разламывает изнутри.
Моисей Соломонович сначала вскочил, но потом как-то сообразил, что лучше не подходить, и сел на место.
Артёма крутило и перетряхивало, он изо всех сил вцепился в нары. В груди надрывалось и саднило, сердце исходило больною кровью.
Припадок кончился минут через пять или семь.
Артём, ещё дрожа от напряжения, погладил себя по лицу: успокойся, успокойся, успокойся.
…Когда опустил слабые руки на колени, тут же догадался по собственным ладоням: ни одной слезы не было на его лице.
Через десять минут, мелко сплёвывая на пол, пришептывал:
– Ну, ничего, Господи, ничего. Я не сержусь на тебя. И ты на меня не сердись. Я оценил твою шутку. Надеюсь, ты ценишь мои.
На скрежетанье замка Артём внимания уже не обращал: страшное миновало, и остальное минует, останется один помёт на зубах.
Моисея Соломоновича забрали вместе с вещами, сразу объявив, что он идёт в расположение своей роты.
На прощание обнялись.
– Вы подумайте, подумайте, – приговаривал Моисей Соломонович, – я бы нашёл вам работу, когда бы вы придумали, что умеете.
В камере стало совсем пусто.
“Что-то я должен подумать важное, самое последнее?” – спрашивал себя Артём.
Только сейчас, в одиночестве, он ощутил, какой отвратительный запах тут стоит: парашу сегодня не выносили – со вчерашнего дня так и прело. Людей уже перестреляли и зарыли в ледяную землю, а дерьмо их прокисает тут, можно сказать, в тепле.
“Может, это и есть самое важное?” – спросил Артём. Обессиленность всё-таки настигала его.
* * *
Артёма и Галю допрашивали вместе.
Их показания всерьёз не воспринимались.