Обитель

– Твоё место где, шакал? В зверинце! – ротный сделал шаг к Артёму, чтоб зазвездить ему кулаком промеж глаз, но тут стоял красноармеец, который неизвестно с чем пришёл и мешал свершиться скорому суду. – Постоялый двор себе нашёл? Выметайся отсюда пулей!
Артём и так выметался.
Заметил, что, судя по отчуждённому выражению лиц, заселявшиеся лагерники не чувствовали никакого сочувствия к нему – но, напротив, душевно поддержали бы ротного, если б Артёма бросили на пол и потоптали.
– Как в норе спал, шакалья морда, – вослед уже рычал ротный: он сорвал с кровати присыпанную землёй простынь и бросил Артёму вслед.
Артём поймал её и, не зная, куда деть, накрутил на руку.
“Никто меня, битого фраера, ударить не смеет, – посмеивался Артём. – Вот, даже простынку отдали…”
Развернув её и чуть перетряхнув, Артём накинул простынь на плечо и пошёл, как в белом, пусть и грязном, плаще.
Красноармейцу было всё равно, да и в монастырском дворе никто внимания не обращал – на Соловках и не так ходят… может, парень всё своё имущество носит на себе.
“…Это у меня носовой платок такой, – дурачился Артём. – Пусть Крапин обзавидуется”.
В ИСО шедший первым красноармеец направился не вверх по лестнице, а в другую сторону, по нижнему этажу, и Артём остался его дожидаться: может, служивому надо к товарищу разжиться махорочкой.
Хотя сердцем он всё уже понял.
Понял даже, когда ещё дурачился с простынёй.
– Чего встал? – гаркнул красноармеец, бегом вернулся к Артёму, схватил за шею и толкнул впереди себя и кулаком ещё добавил промеж лопаток.
Они спустились по древним каменным ступеням вниз, в подвальные помещения, красноармеец постучал в железную дверь кулаком, оттуда спросили: “Кто?”. “Горяинова привёл”, – ответил красноармеец, ни одной буквы в его фамилии не перепутав.
Его заперли тут же, у железных дверей в тёмном, без окон, пропахшем влагой помещении.
Артём стоял при входе, привыкая к темноте и вслушиваясь: нет ли здесь ещё кого-то. Судя по звуку, какой дала захлопнувшаяся за спиной Артёма дверь, помещение было небольшим.
И пустым.
Располагайся – живи.
– Да проснулся он уже, веди, – громко сказали в коридоре.
Дверь снова открыли, и Артёму велели выйти.
– А я только начал обвыкаться, – сказал Артём.
Красноармеец не отвечал, а только подкапливал злобу для следующего удара.
Они пошли обратно тем же путём.
“Сейчас вернут меня в келью и скажут: “Ложись, досыпай, парень, извини, что потревожили! Скоро лодку за тобой пришлём… Прямо в монастырский двор. Тебе моторную или под парусом?…” – рассказывал себе, как сказку на ночь, Артём.
В кабинете на втором этаже сидел Горшков, выглядевший погано, малоспавший, тугие щёки обвяли, но в приподнятом настроении, даже с лукавинкой в глазах.
“Всё не пыточная”, – попытался обрадовать себя Артём.
На стенах в нескольких местах была выщерблена извёстка.
“А это Бурцева кабинет, – легко догадался Артём. – Вот теперь тут кто поселился”.
В комнате был бардак, который едва начав прибирать, оставили как есть: ящики шкафов явно вынимали, а то и выламывали целиком, потом кое-как загоняли обратно, несколько бумаг, затоптанных, так и лежало на полу, кипа папок была свалена в левом углу за спиной Горшкова.
– Он и с простынкой уже, – сказал Горшков, но словно не Горяинову, а кому-то ещё, незримому. – Зубы в неё будет собирать!
“С Бурцевым он, что ли, разговаривает, мразь полоумная”, – подумал Артём.
Новый хозяин кабинета кивнул на табуретку возле стола.
Артём сел, сложив скомканную простыню на коленях.
– Фамилия?
Он назвал себя. Статью. Срок.
– Вершилин Василий Петрович – знаете такого? – спросил Горшков, вздохнув чуть устало, но с тем чувством, когда человеку ставят вторую, а то и третью тарелку супа, которую придётся осилить.
– Василия Петровича? – переспросил Артём. – Как же не знать: мы в одной роте с ним были. И спали рядом.
 
– Мезерницкого Сергея Юрьевича? – Горшков иногда что-то помечал в своих бумагах.
– Мезерницкого? – нарочно переспрашивал Артём, чтоб подумать, хотя едва ли тут можно было что-то особенное надумать. – Видел.
– До заключения в СЛОН с ним встречались?
– С Мезерницким? Нет, конечно. Только в лагере его видел.
– Сколько раз?
– Пару раз.
– При каких обстоятельствах?
– При каких… Сначала живого, потом мёртвого.
Горшков собрал губы куриной гузкой, не столько раздумывая, сколько отдыхая. До шуток Горяинова ему не было никакого дела.
– Бурцева Мстислава Аркадьевича, – спустя немного времени не без удовольствия произнёс Горшков: было ощущение, что он, называя каждую фамилию, строит из кубиков стенку, – …знал?
Артём откашлялся, хотя кашлять не хотел.
– Бурцев тоже был в нашей роте, – сказал он. – Как Василий Петрович.
– Я спрашиваю: знал его лично? – повторил Горшков, вперив в Артёма свои маленькие глаза.
– Знал лично, – сказал Артём, – но близких отношений не поддерживал.
– Встречался ли ты с Бурцевым в келье Мезерницкого на посиделках, которые вы называли… – Горшков поискал в бумагах на столе, – …Афинскими ночами?
– Вечерами, – поправил Артём.
Горшков смотрел на него маленькими глазками, не моргая. Артём помолчал и повторил:
– Афинскими вечерами. Встречался однажды.
– Или дважды? – спросил Горшков. Артём ещё раз откашлялся.
“Интересно, знает ли Галя, где я? Её кабинет как раз над этим. Может быть, закричать нечеловеческим голосом, и она услышит?”
– Вы обсуждали с Бурцевым его службу в Информационно-следственном отделе? – копал своё Горшков.
“Гражданин начальник роет новый заговор, чтоб Ногтев его оценил и назначил своим лучшим товарищем”, – безо всякого усилия догадался Артём. Оставалось непонятным только, что делать ему во всей этой истории. Лисы-то голодные, наверно. На кормушках крышки не закрыты. Крапин злой ходит.
“С другой стороны, – стараясь думать медленно, словно бы ступая по болотным кочкам, рассуждал Артём, – я ни в чём не замешан и ни в чём не виновен. Кроме того, что видел Бурцева у Мезерницкого, ничего за мной нет”.
Артёму помогало то, что Горшкова он наблюдал тогда на острове Малая Муксольма и знал про мелкую суетливость этого чекиста, помнил, как Эйхманис выбил из-под него табурет. Не боялся Артём Горшкова и был, насколько возможно, спокоен; хотя, может быть, и зря.
– Нет, никогда, – сказал наконец Артём. – У нас были дурные отношения. Однажды он избил меня. Из-за него я лежал в лазарете. Мы вообще с ним не разговаривали.
Горшков пошевелил куцыми бровями и, похоже, не поверил ни одному слову, сказанному Артёмом.
– Откуда ты тогда знал, что Граков является секретным сотрудником Информационно-следственного отдела? – спросил Горшков и, крайне довольный, откинулся на спинку стула.
Глазки его имели выражение умилительное и, да, лукавое.
“Сдал меня Василий Петрович”, – сказал себе Артём и даже забыл от тихого, сердечного удивления, что ему надо отвечать.
– Откуда знал про стукача? – вдруг заорал Горшков и резко встал с места.
– Я не знал ничего ни про какого стукача! – громко, словно так было убедительней, ответил Артём.
Горшков, сжимая кулаки, обошёл стол и встал возле Артёма, чуть наклонившись.
“Может, его тоже схватить за ногу, как Галю, – хватило у Артёма сил напоследок повеселить себя. – И тоже угадаю, как в тот раз”.
– Ещё раз подумай и отвечай, шакал.
“…Простыня ещё эта дурацкая…” – мелькнуло в голове у Артёма.
Горшков был в сапогах и этим сапожищем снёс под ним табуретку.
“…Не забыл, как Эйхманис из-под него табуреточки выбивал…” – Артём рухнул на пол и получил носком сапога в шею, хотя метились, наверное, по зубам; другой удар пришёлся в ухо: Артём вскрикнул – больно! по-настоящему больно! – третий удар по руке, которой пытался прикрыть голову, хотя метились в то же ухо.