Триптих

Старуха. Ты говорила.
Ильза. Открытку, и больше ничего. Старуха. И так иногда бывало.
Ильза. Однажды я пришла к нему на могилу, и было как всегда, когда я хотела ему что-то рассказать… (Смотрит на Старика и отворачивается.)
Дежурный. Это его дочь?
Старуха. Милая девочка. Иногда после школы она помогала мне в киоске. Обрезала ножницами названия непроданных газет, чтобы их не занесли в счет.
Молодой человек в опрятном строгом костюме проверяет свои ногти, манжеты, галстук.
Молодой человек. Ильза?
Медсестра, несущая поднос с инструментами, останавливается и смотрит на Молодого человека.
Не смейся! Так положено, ты знаешь: безупречная одежда, но без экстравагантности. Белая рубашка — это обязательно. И, понятное дело, никаких длинных волос. Летом, когда жарко, нам разрешается спять пиджак, но не галстук, а рубашка должна быть каждый день свежей. Рукава не закатывать! Так не годится, когда занимаешься с клиентами. Для них, для клиентов, очень важно, чтобы я выглядел как отпрыск хорошего семейства или их ровня. Банк основан на доверии. (Еще раз проверяет манжеты.) Ильза, с понедельника я работаю в кассе!
Катрин и Старик.
Старик. Он никогда на ней не женится. Я ей так и сказал. Если только в банке узнают, что его тесть красный… они этого не любят.
Идут дальше.
Медсестра идет дальше, Молодой человек в опрятном строгом костюме один; Молодой пастор подходит к нему.
Пастор. Как вы умерли?
Молодой человек. Понятия не имею.
Пастор. Таким молодым?
Заключенный, из глубины сцены.
Заключенный. Я его застрелил. (Подходит ближе.) Вы меня тоже не знаете…
Молодой человек. Нет.
Заключенный. Мы никак не рассчитывали, что в кассовом зале кто-то задержится после конца рабочего дня. Я во всем сознался. Вы вообще не защищались, я и в этом сознался, вы считали банкноты и даже не поняли, что произошло. Меня бы помиловали за хорошее поведение, ровно через год. И я бы никогда больше не совершил ничего подобного, это правда, я уверен. (Молчание.) Почему мне не верят? (Молчание.) Ваша фамилия Губахер. Эрих. Двадцать семь лет. Вы были бойскаутом и закончили коммерческое училище. Я все это знаю, ведь это зачитывается вслух. И прокурор сказал, что вы всегда были очень добросовестны и пунктуальны. Я все это слышал. Вы были помолвлены с медсестрой. (Пауза.) Я в вас выстрелил. Да! Сзади. Да! Теперь вы меня видите. Я просидел девять лет, ломал себе над этим голову. Девять лет! — а он даже не спросит, как меня зовут. (Идет дальше.) Тут меня никто не знает…
Медсестра приносит вазу.
Господин. Спасибо, сестра, большое спасибо.
Медсестра идет дальше, Господин опускает вазу на пол и ставит в нее букет роз.
Катрин и Старик останавливаются.
Катрин. Дедуля…
Старик. Что такое?
Катрин…мы ходим по кругу.
Старик видит Господина, ставящего розы в вазу.
Старик. Так он выглядел? Твой Кавалер Роз. А как еще мне его назвать? Ты скрывала его имя, я видел лишь розы в твоей комнате: тридцать пять штук, с длинными стеблями.
Господин поднимается и оценивающе смотрит на букет. Почему вы не здороваетесь друг с другом?
Господин идет дальше.
Я понимаю.
Катрин. Пролль, мне был нужен мужчина.
Старик. И новое пальто.
Катрин. Вы вообще ничего не понимаете, Пролль, потому что вы буржуй, как и все остальные, все хотят мною владеть…
Господин и Молодой пастор.
Пастор. Я могу задать вам один вопрос? Вы принесли такие красивые розы. Вы знали эту молодую женщину?
Господин. Что вас интересует?
Пастор. Почему вы с ней не разговариваете?
Господин. Мы слушали пластинки. Она уселась на ковер. Я не знаю, о чем мы говорили… Мы слушали пластинки…
Катрин опять села в белое кресло-качалку. Старик стоит рядом.
Катрин. Хочется спать, лучше бы мне никогда не жить и не знать ни о чем — только спать. (Закрывает глаза.)
Старик. Катрин, но ты жила.
Она молчит.
Почему ты закрываешь глаза?
Ксавер подходит к Молодому человеку, несущему чемодан и дамское пальто на руке; он ставит чемодан на землю.
 
Йонас. Катрин так и не забрала своих вещей. (Кладет дамское пальто на чемодан.)
Ксавер. Буржуй! Это словечко у нее от тебя. Как только что-то не по ней, так сразу: буржуй! Один ты не буржуй, ты нет, потому что ты сидишь за пишущей машинкой и творишь революцию.
Йонас. Что ты мне хочешь сказать?
Ксавер. Когда она попросту сбежала из дому, я прождал ее десять дней. И десять ночей. А потом принес ее вещи к тебе, я думал, она у тебя. Она тобой восхищалась. Твоими рассуждениями о Бакунине. Ты открыл ей Зигмунда Фрейда и Маркузе, и что бы ты ни написал, она все принимала беспрекословно, я думал, у вас роман. Уже давно. И я нисколько не возражал, чтобы Катрин жила у тебя. Нисколько. Это ты ей внушил.
Йонас. Что я ей внушил?
Ксавер. Что я хотел ею владеть.
Йонас. Думаешь, Катрин этого сама не замечала.
Пауза.
Ксавер. Я видел ее в гробу.
Йонас. Ты любил ее как манекена, который должен демонстрировать твою идею эмансипации. Если ее убеждал кто-нибудь другой, а не ты, ты сразу ставил под сомнение ее интеллигентность, не мог поверить, что Катрин сама способна мыслить.
Ксавер. Это по-твоему.
Йонас. Ксавер, ты — буржуй.
Ксавер. Я видел ее в гробу…
Сосед с поперечной флейтой снова репетирует.
Клошар. «Неужели он не сознает рода своей работы?»
Сосед. Что вы говорите?
Клошар. Я говорю то, что сказал Гамлет, принц датский, когда могильщик пел песню у гроба его Офелии. (Поет.)
Не чаял в молодые годы
Я в девушках души
И думал, только тем они
Одним и хороши. [13]
Сосед. Вы мне мешаете.
Клошар (декламирует).
Достойно ль
Терпеть без ропота позор судьбы
Иль надо оказать сопротивленье,
Восстать, вооружиться, победить… (Сбивается.)
Скончаться! Сном забыться…
И видеть сны… [14] (Забывает текст.)
Старуха в инвалидной коляске, одна.
Старуха. Тис…
Старик. Да, мама.
Старуха. Тис, мне еще кое-что вспомнилось.
Старик направляется к Старухе в инвалидной коляске.
Старик. Что тебе еще вспомнилось?
Старуха. Однажды ты сказал, что тебе охота попробовать что-нибудь такое, чего на свете не бывает. Ты повторял это снова и снова. Это какая-то сладость? — спросила я. Ты не мог сказать, чего тебе так хочется, и тогда я пошла с тобой в кондитерскую, не в ту, что у нас на углу, а в ту, что в городе. Но там ты только качал головой. А там было столько всякой всячины, которой даже твоя мать в жизни не видывала, да, а потом ты разозлился, потому что мы хохотали, продавщица и я, над твоим желанием съесть что-то такое, чего вовсе не бывает. Под конец ты затопал ногами, а дома еще и реветь принялся.
Старик. Не помню.
Старуха. Тебе было пять лет.
Старик ищет глазами Дежурного.
Старик. Он прячется, как только я прихожу.
Старуха. Да-да, мы — семья.
Старик смотрит на Старуху.
Старик. Да, мама…
Старуха. Что ты хочешь сказать?
Старик. Ты довольна своей жизнью?
Старуха. Да.
Старик. Ты бы хотела прожить еще одну жизнь?
Старуха. Ах, нет.
Старик берется за инвалидную коляску.
Старик. Куда теперь?
Старуха. К ручью. Но это уже не ручей…
Молодой пастор и Ребенок со школьным ранцем и мячом.
Пастор. Ты ждешь родителей. Быть может, ты перебегал дорогу, чтобы забрать мяч. Они придут, твои родители, чтобы взять тебя за руку. Я знаю. Как тебя звали? А какой у тебя красивый мяч!..
Ксавер подходит к Катрин.
Ксавер. Тебя молодой пастор тоже спрашивал?
Катрин. Он всех спрашивает. Ведь это была его обязанность — готовить людей к жизни после смерти, и он не может попять, что тут у него обязанностей больше нет. (Качается.)