Отец Пепла (СИ)
Они молча внимали.
— Но боги не придумывают себе имён, это обязанность смертных. Жрица.
— Всевластный владыка? — Самшит быстро и грациозно поднялась.
— Придумай мне имя.
Её прекрасные серые глаза расширились, нежный рот приоткрылся в удивлении. Она не могла сказать, что недостойна такой чести, потому что её бог думал иначе.
— Может быть…
— Нет, — сказал он, взглянув на её мысли.
Самшит пришлось задуматься крепче.
— Тогда…
— Ты ищешь в памяти, жрица, ищешь в истории, думаешь о величии, силе, обещанном спасении. Поищи в сердце, ибо лишь оттуда боги черпают силу.
Самшит подняла взгляд, выбор родился сам собой.
— Неожиданно, и, всё же, искренне. Хорошо, — решил Туарэй, — я беру его. Второе: отныне вы станете обращаться ко мне «мой бог». Иное утомляет.
— Повинуюсь, мой бог, — ответили смертные вместе.
— Можете отдыхать.
Он развернулся и похромал от огня в темноту, но Верховная мать молча последовала.
— Жрица?
— Мой бог, — она подошла вплотную и задрала голову, такая маленькая перед ним, — я была призвана…
— Знаю, — сказал Туарэй, — но ты не готова.
— Мой бог? — Её глаза мерцали в отсветах красного ореола, который исходил от божества.
— И я тоже не готов.
Мантия из чёрного дыма с огненными всполохами, спала, обнажив его ужасное тело. Человеческая кожа и драконья чешуя переплетались в уродливом узоре, изнутри шёл такой жар, что плоть горела на обугленных костях, но не могла сгореть, и сквозь трещины выходил кровяной пар; в разверзнутой ране на груди билось огненное сердце, а на спине только одно из крыльев развилось до нужных размеров, тогда как второе висело маленьким отростком. У него был хвост, были шипы, когти и клыки, были кривые разновеликие рога, искажённое лицо, и всё это бесконечно страдало от боли.
— Я как треснувший сосуд, посмотри, едва держу себя вместе. Неужели похоже, что я способен зачать ребёнка?
— Вы способны на всё, мой бог, — ответила Самшит вкрадчиво, — я верю…
— Иди и помолись перед сном.
— Повинуюсь, мой бог.
* * *Когда-то Холмогорье было сказочным местом, плодородный край зелёных холмов и нетронутых лесов, где обитали невысоклики, — маленький народец пивоваров, башмачников и хлеборобов. Они растили лучший табак по эту сторону от Хребта, пока не бросили всё и не ушли.
Одно поселение за другим встречало караван распахнутыми воротами и дверьми, пустыми холодными домами, а то и хуже, — следами грабежа, убийств.
— Где они? — спрашивал Туарэй у покинутых жилищ, — те, кто обогревал вас?
«Ушли,» — шептали духи остывших очагов.
— Куда?
«Прочь».
— Почему?
«Голод. Холод. Хворь. Страх».
— Всадники скачут по небу, — сказал Туарэй, рассматривая покинутые жилища, — четыре их: Король, что Хаос, и Война следом, и Глад, пожинающий, и Мор, сеющий. Четыре их… Ты видел своими глазами, пророк.
Брат Хиас глубоко поклонился:
— Мой бог осведомлён обо всём.
— В ту ночь, когда комета появилась на небосводе.
— Истинно, мой бог.
— Это сделал я. Освободил её, убив одного очень старого и безумного бога.
— Первого, но не последнего, мой бог. Вы идёте дорогой великих дел, и не дошли ещё даже до середины.
Пылающий взгляд медленно перешёл на смертного, Туарэй вгляделся в его разум, но не нашёл там ничего истинно ценного. Разумеется, Хиас был избран пророком, но видения его касались только того, что д о лжно знать и делать пророку. Он не ведал будущее Туарэя, это было неподвластно никому.
После тяжёлого дня караван остановился в одном из поселений на склоне большого холма. В нём было множество круглых дверей и окон, распахнутых настежь. Невысоклики любили селиться в норах с низкими потолками, но, всё равно, место нашлось каждому путнику и из кирпичных труб опять потёк дым.
Туарэй держался в стороне от последователей, суета смертных раздражала его, а сами люди не могли ничем заниматься, когда рядом находилось их божество, отвратительное и величественное. Он поднялся на вершину холма, встал там один и повелел духам ветра немного потеснить зимние облака. Хотелось звёзд. Но вместо них Туарэй получил распухшего красного червя, маравшего ночное полотно.
Копьё в руке запело громче. Оно никогда не умолкало совсем, вибрировало, звенело, рассказывало ему истории о предках. Доргонмаур звали его — Драконий Язык, и в руках господина копьё было горячим, лёгким, смертоносным. Длинное древко опутывал драконий хвост, затем были раскинутые крылья и голова, изрыгающая волнистый язык-лезвие.
Туарэй почувствовал, как нечто мерзкое приближалось к нему, запах распада тёк по воздуху и отравлял даже Астрал. Огромный силуэт вышел из тьмы, бледный, нечеловечески длиннорукий. Его звали Марг у, и он был орком из числа белых, отмеченных глубинным проклятьем. Эти уроды не рождались, а прогрызали себе путь из материнских утроб, они походили на акул неуловимыми чертами, и через них с дикарями Зелёных островов говорил их бог. Туарэй заметил странный изъян в ауре чудовища, — вокруг головы материальный план искажался чем-то, похожим на тончащий бесцветный нимб. Никогда прежде он не видел и даже не слышал ни о чём подобном.
— Ты далеко забрался от южных морей.
Орк молчал, как всегда, тёмные акульи глаза казались неразумными, кожа была изувечена кислотными ожогами; нижняя челюсть, зубы, гортань — всё блестело металлом, но было гибким, словно живая плоть. Это чудовище через многое прошло, его привёл покойный Кельвин Сирли, но вот, человека нет, а орк жив, и присоединился к каравану. От него пахло морской солью, гнилыми водорослями, потрошёной рыбой и холодом глубины, на которую никогда не проникает солнечный свет.
Маргу указал в ночь, плоское лицо оставалось бесстрастным. Туарэй проследил за рукой, но ничего не увидел на заснеженных лугах. Белый орк сорвался с места и побежал вниз по склону, не разбирая дороги, бог решил проследить. Он создал в воздухе плетение, прошептал словоформулы, и заклинание Крылья Орла подняло его над землёй, понесло вслед за орком. Тот взрывал снег мощным торсом, добрался до скованной льдом речки, взломал корку и стал подниматься по ледяной воде против течения, пока впереди не показалось другое поселение.
Три небольших холмика на берегу, обнесённые частоколом; между ними высился вековой дуб, а причалы, вынесенные наружу, были разрушены. Глаза Туарэя, зависшего в небе, прозрели огромный сгусток пульсирующей энергии. Нечто продолговатое лежало там, на берегу, под снегом, источая психический смрад.
Белый орк уже стоял на берегу, когда Туарэй спустился и повёл копьём, — волна жара растопила снег, обнажая длинное чёрное тело. Оно походило на исполинскую голотурию, покрытую светящимися отростками; по её поверхности перемещались изменчивые узоры, способные лишить разума, а длинные ленты щупалец как выброшенные кишки висели на запертых воротах и уходили куда-то вглубь поселения.
— Я знаю этот смрад, — сказал бог, — так пахнут создания не-жизни.
Маргу смотрел на пульсирующую тварь молча, в акульих глазах не было ни мыслей, ни чувств, ни даже блеска жизни.
— Спасайся, если хочешь.
Орк бросился к воде и нырнул в не успевшую затянуться прорубь.
Божественная энергия потекла через руку в древко Доргонмаура, песнь копья усилилась, стала подниматься на новые высоты, переходя в раскалённый звон где-то за гранью восприятия смертных, такой громкий и ослепительно яркий, что все духи поспешно бежали прочь. Копьё раскалялось, превращаясь в прут чистого света и жара, пока не стало средоточием абсолютной белизны. От жаркого ветра снег таял, земля трескалась, а вода в реке начала кипеть. Туарэй чуть отвёл руку назад и разжал пальцы, больше ничего не требовалось, его оружие вытянулось тонкой белой линией. Ночь превратилась в день без солнца на небосводе, но только на долю мгновения.
Голотурия исчезла с ткани бытия, огромную зловонную тушу вымарало как уродливое пятно, земля вокруг расплавилась, часть посёлка, причалы, — всё это пропало. Бог повёл рукой и Доргонмаур появился в его пальцах, сгустившись из чистого света и жара обратно в материальную форму.