Окаянные

— Да вы ж, Генрих Гершенович, учились в университетах, читали, конечно, и сами про археолога, который подвалы в Кремле прокопал, клад или книжки царя Ивана Грозного отыскивал… Он и к нашим подвалам, говорят, подбирался, но, понятное дело, запретили.
— И про это тебе трепали… Ну, допустим. Перед революцией действительно такое было.
— Вот. Под церковью какой-то на Лубянке в подземных ходах наткнулся он на кости человечьи и могилы. Сколько их там оказалось! Тьма! А откуда? Он решил, что кости тех мучеников казнённых. Поэтому и все слухи про мертвяков в наших коридорах, стоны по ночам и крысы оттуда же.
— Ну хватит! — перебил Ягода, опрокинул рюмку коньяка и решительно поднялся из-за стола, не качнувшись. — Я так и предполагал, что пожар раздули брехуны тех времён. Когда чека создавалась, мусора случайных, а то и враждебных элементов затесалось немало. Потом с кровью освобождаться пришлось. Всё новое без этого не обходится, — помахивая папироской, он заходил по кабинету. — Не забыл?.. В Гражданскую паникёров и бузотёров к стенке ставили.
— Так это ж в народе… а про археолога в газетах, говорят, писали…
— Паникёры и бузотёры, я сказал! — отрубил Ягода и, помолчав, продолжил: — Хотя, согласен, доля правды есть. Была такая служба у русских царей. Её ещё Пётр Первый создал. Называлась Тайным приказом, канцелярией то есть. Руководил ею, если память мне не изменяет, действительно профессионал сыскного дела некий Степан Шишковский, высокий государев чин. Такой человек, Сава, в любом государстве необходим, в том числе и в нашем, коммунистическом, без него не обойтись, потому как без органов, способных бороться с тайным врагом, нельзя. Наши старики из евреев не зря поговаривают, что был бы такой у них в своё время, Каин Авеля не лишил бы жизни и Иуду бы успели ликвидировать.
— А?.. — заикнулся, вытаращив глаза финн.
— А про "а" забудь, — махнул рукой Ягода. — При Екатерине Второй Шишковский справлялся с обязанностями тоже исправно, поэтому прославился и народ его запомнил. Согласен, вошёл он в историю с негативной стороны. Впрочем, у русских слеза да любовь к каторжникам, пусть и к убийцам, — национальная слабость, она неистребима. Но как, скажи мне, дорогой мой Сава, обойтись без плетей, казни и вообще без репрессий, если враг тебя хватает за горло?
— Что верно, то верно, а я разве…
— Без репрессий не обойтись! — снова рубанул воздух кулаком Ягода. — Тем более что теперь идёт уже тайная возня за нашей спиной. Враг справа и слева. Невинные под руку не попадают. Кто-то, что-то, а за пазухой прячет…
Он прервался на минуту, задумался, тряхнул головой, будто сгоняя ненужное, вредное.
— Впрочем, в такой буче невинных не сыскать. Каждый в свой окоп спрятался. Ну а высунул голову, подвернулся под наш топор, пеняй на себя… А про могилы да кости, которые архитектор откопал, не брехня, ты прав. Только перекрученное тебе услышать довелось. С ног на голову поставленное. Вот здесь как раз и надо отыскать врага — он сработал. Археолог тот, Стелецким он звался, думаю, жив до сих пор. Действительно, нашёл он склепы в церковных подвалах. Но это оказались захоронения священников, которые жили при церквах и умирали там. Естественно, в подвалах тех же церквей их и хоронили. Обычай такой. Ясно? В своих записках инспектору он и сообщил, никаких тайн не творя. В газетах про то писалось и не только в нашей России, Стелецкий — археолог с мировым именем. Но, как всегда, бестолковые или вредители советской власти переврали, присочинили религию, мистику напустили про призраков да привидения.
— Выходит, вы всё знали про это?
— Читал, конечно.
— А что ж меня пытали?
— В сон клонило, решил развеяться твоей сказочкой. Но ты не вздумай на меня обижаться, Сава. Я вот что тебе скажу. — Ягода плеснул в рюмку остатки коньяка, не без сожаления отставил в сторону пустую бутылку. — Если бы никаких сказок об этом не складывалось, их следовало бы выдумать. И чем страшней, чем больше в них было бы тумана, коварства и тайн, тем лучше. Нет ничего желанней, нежели запретное и секретное.
 
Он опрокинул содержимое рюмки в рот, будто подвёл черту под разговором, и подошёл к окну.
Рассвет подбирался к безлюдной площади. Ветер гнал жёлтые грязные листья.
— Знаешь, как создавалась наша контора? — вдруг бросил он за спину, не оборачиваясь.
— Товарищ Ленин…
— Правильно, Ленин поручил Феликсу подготовить проект документа и дал ему в помощники товарища Каменева. Не то, чтобы Ленин не доверял Дзержинскому. Лев Борисович Розенфельд — чуешь? — юрист по образованию. Умнейшая голова! В этом плане он ни в чём не уступал Ильичу, а до революции они спорили меж собой, аж искры летели, до ругачки доходило, но при этом друг друга уважали.
— Вот ведь как.
— Опасался Ленин всё же, что Феликс перегнёт палку, сочиняя положение о вэчека.
— Как это перегнёт?
— Ленин же из интеллигентов. Ты же должен знать. Из дворян он. Брата его старшего царь казнил за бомбы. Вот он и не хотел, чтобы подозревали его, мол, мстит Ильич за брата, наделяя вэчека неограниченными полномочиями в борьбе с контрреволюцией. Народ-то как размышляет: кто б бумагу не писал, а у власти стоишь, значит, ты есть автор. Только, как ни мудрствовал Ильич, документик получился жёсткий. Заграница о красном терроре заговорила. Вот тогда Ленин снова вернулся к прежнему — приказал вэчека переименовать в гэпэу и урезать карательные функции.
— А чё на них глядеть, на эту заграницу? — не сдержался финн. — Мы в своей стране что хотим, то и делаем. Они же, вражьи хари, и толкают на оборону.
— Правильно.
— Они же нас военными провокациями на всех границах терзают.
— Согласен. Поэтому новый документ о нашей старой конторе с новым названием, хотя вначале и пробовали покусать, но Феликс быстро всех недовольных одёрнул и возвратил всё на свои места. И товарищ Ленин тут же забыл и к этим вопросам больше не возвращался.
— Заболел?
— Заболел, да и некогда. Другие дела допекали. А главное, он с товарищем Сталиным больше советоваться стал.
И смолк, ткнувшись в окно, словно высматривал в опадающих обрывках ночной простыни кого-то прячущегося, скрывающегося.
— Преподнесли вы мне очередной урок, Генрих Гершенович, спасибо. — Саволайнен давно поднялся с дивана и теперь жался ближе к порогу, ожидая команды.
— Революции, Сава, все нужны. Без дзержинских и Каменевых, Троцких и Менжинских не обойтись, даже если б некоторым и хотелось. Тут смешались все, и ангелы, и демоны, и праведники, и грешники. Потом точки ставить будет тот, кто выживет, кто победит. Главное у нас, когда приболел Ленин, товарищ Сталин есть. Он могучим своим кулаком и мудрым разумом никому не позволит смуту крутить, всех расставит и одёрнет, если надобность возникнет.
— В демоны да в ангелы, мы вроде как верить не приучены…
— А ты, Сава, во что веруешь? — резко развернулся Ягода; это был совершенно другой человек, казалось, бессонная ночь ни в коей мере не сказалась на его самочувствии, а выпитый коньяк только придал бодрости и ясности уму.
— В советскую власть.
— Верно сказано, — одобрил Ягода. — Другого от тебя я и не думал услышать.
Он шагнул к столу, присел и вдруг обмяк, словно несколько минут длившаяся уверенность покинула его; уронив на стол голову и обхватив её руками, едва слышно зашептал:
— Черти, ангелы, серафимчики… бухарники, троцкисты, шовинисты… чёрт возьми, сколько же вас…
— Я могу идти, Генрих Гершенович? — заторопился курьер.
— Иди-иди, Сава, — не подымая головы, буркнул Ягода и полез расстёгивать пуговицы на груди гимнастёрки. — И капканы на крыс не ставь.
— Что? — не понял тот.
— Капканы в контору не волоки! Дыры забей, если найдёшь, и не мучайся.
— А Феликсу Эдмундовичу докатится про стрельбу? Донесёт кому-нибудь Штоколов-то?..
— Боишься?
— Ну… не то, чтобы… Опасаюсь.
— А ты не бойся, Сава. Феликсу Эдмундовичу давно известно о крысах тюремных да и о здешних. И уж, конечно, о мертвяках, которые у нас по коридорам бродят.