Окаянные

— Я решу, когда встречусь с каждым, — пробуравил уничтожающим взглядом Генрих Буланова. — Вам помогает либо сам бог, либо дьявол. Мне порой становится даже не по себе… Значит, убийца уничтожен Сакуровым на пароходе, а Паукер вам обязан серьёзным образом?
— Ну… — изобразил скромную улыбку Буланов, лицо его сияло.
— Значит, вы полагаете поэтому молчат до сих пор телефоны в моём кабинете?
— Я сомневаюсь, что Карл Викторович станет рапортовать товарищу Сталину всякую несуразицу, не подумав. Вполне возможно, что он, вспомнив наши с ним отношения, моё положение теперь и наши тревоги, не будет слишком торопиться. То, что расскажут, а вернее, уже успели ему доложить со слов засранца, следившего за каждым нашим шагом у подброшенного трупа на явочной квартире, его озадачит и заставит задуматься. Тем более, я уверен, убийцы, организовавшие нам ловушку, до сих пор не найдены. Если обладать здравомыслием, чего Карл Викторович не лишён, никакой необходимости трезвонить не имеется. Лезть к товарищу Сталину с непроверенной информацией, в которой много тумана, опасно.
— В ваших рассуждениях присутствует логика, если бы не одна закавыка, — закурил Ягода. — Но факт остаётся фактом: телефоны в этом кабинете молчат. Феликс с утра собирался к питерским товарищам на короткое время. Но это ничего не значит. Если бы Коба его потревожил по этому поводу, он бы успел меня выдернуть к себе, а если уже в дороге, нашёл бы возможность телеграфировать.
— Есть ещё время.
— Нет, он выехал рано. Но все дела были бы отложены.
— Значит, я прав. Карл Викторович всё ещё раздумывает.
— А вот нам раздумывать нельзя! — ударил кулаком по столу Ягода. — Мы должны действовать!
Буланов вскочил на ноги без команды и замер.
— Вам следует негласно встретиться с Паукером, Павел Петрович. Негласно! Чтоб ни одна вошь! Есть канал?
— Есть. Он сам по нему выходил на меня, когда понадобилось, во время той истории с Самураем.
— Лучшего не придумать. Действуйте!
— Сейчас же?
— У нас нет лишней минуты.
— Мне бы помощника.
— Возьмите Саву.
— Вашего курьера?
— Вы плохо слышите? И ступайте к себе, подготовьтесь, а Саву пришлите ко мне. Я проинструктирую его сам.
IV
Сопроводив Дзержинского в Питер под предлогом убедиться, сколь реальную опасность представляет в Северной столице заявляющая о себе почти открыто сколоченная оппозиция неугомонного в тайном коварстве Зиновьева, Коба смог наконец всерьёз поразмыслить и заняться собственными проблемками в Москве. Он чуял назревающий момент, упустить который значило потерять многое в борьбе за власть, если не всё. Решительный удар следовало наносить немедленно, пока ситуация на его стороне.
Засидевшись в кабинете допоздна и покончив с текучкой, он попросил принести крепкого чая и, закурив трубку, развернувшись вполоборота к карте республики на стене, скользил задумчивым взглядом по флажкам, ромбикам и красным точкам на ней, понятным немногим. Их он наносил сам, оставаясь в одиночестве, отмечая значками города, где руководство беспрекословно, как он считал, подчинялось ему и было готово выполнить любой его приказ, либо предательски увиливало, колебалось, имея на его счёт сомнения.
Красный флажок, коряво нарисованный им, подтверждал бесспорную преданность, ставить его на карту доставляло ему особое удовольствие. Враз возникали в сознании знакомые лица верных партийцев, последние встречи с ними и доверительные разговоры. Желание услышать близкий голос и лишний раз убедиться, что всё нормально, брало вверх и, несмотря на глухую ночь, он сам накручивал их по прямой связи. Те будто ждали звонка, коротали время в своих кабинетах, не смея и подумать, что дома ждут. Тут же хватали трубку, но длинными беседами и любезными наставлениями он их не баловал. Несколькими сухими и жёсткими фразами заставлял дрожать даже ни в чём не провинившихся и обрывал разговор, не прощаясь. Здороваться и прощаться с подчинёнными он не был приучен. Знал, тот — на другом конце провода, пусть и его фаворит, а лишний раз задумается, где он не то произнёс, что не так сделал, чем вызван поздний и внезапный звонок, не угодил ли в опалу, оступившись.
 
Сам Коба в таких случаях тут же успокаивался, в его ушах будто продолжали звучать эхом подобострастные заверения, согревающие душу, и он хмуро ухмылялся в усы: "Подумай, подумай теперь, дорогой. Всё ли ты сделал, как приказывал хозяин? Хозяин никогда не спит. И не позволит дремать тебе. Он контролирует каждый твой шаг, тебя лишь кольнуло, а он уже знает твою тревогу. И спросит с тебя в любую минуту. Мне не нужны советчики и подпевалы в политике. Их достаточно. Мне требуются готовые на всё исполнители. Так что подумай, кацо…"
Другие значки на карте означали разное. Но их становилось меньше. Став Генеральным секретарём, Коба получил могучую власть сам подбирать кадры на руководящие и важные посты. Он приглашал к себе по необходимости и жёлтым тигриным оком сверлил души, добираясь до подноготного, жутким чистилищем становились такие испытания для многих, но кто их проходил, в своём будущем не сомневался: товарищ Сталин для себя ковал только стальных бойцов.
Меньшинство на его необычной карте, обязательно укрываемой шторкой от чужих глаз, формировалось задолго до его возросшего могущества, он их лишь систематизировал. Эти и были помечены тёмным цветом и были для него, словно бельмо на глазу. Коба им не доверял. Некоторые представлялись ему пустозвонами и способными лишь на красное словцо, иные вовсе себе на уме, готовые повернуть в сторону Каменева и Зиновьева в один миг, либо скатиться на позицию Троцкого. А были совсем бесцветные, их он окрестил бесхребетными. Изучая причины краха Французской революции, он проникся идеями якобинцев, презирал жирондистов и возненавидел представителей так называемого "болота" [99]. Уклоняясь от борьбы, те и сгубили, по его мнению, великую революцию. Немало находил таких он в России, подмечая затесавшихся и в среде большевиков. Это по их вине Коба уже несколько раз становился центром партийных баталий и междоусобиц, обвиняемый в диктаторских замашках. Тогда, чтобы отрезвить им мозги, он пускался на хитрые уловки и, опережая злые языки, сам заявлял о добровольном уходе с поста Генерального секретаря, не забывая напоминать крикунам, что должностью этой обязан самому Ленину. Для самых бешеных горлопанов и его врагов эти грозные заявления враз становились отрезвляющим ледяным душем, имя Ленина действовало на каждого, словно вспышка молнии, способная сразить любого. Смирялись самые обезбашенные, уговаривая взять заявления обратно. Желающих выставить собственную кандидатуру не находилось. Братцы-кролики Каменев и Зиновьев переглядывались, не смея заикнуться, шептались за спинами, единого мнения — кому занять кресло — не находилось. Троцкий, опускал голову, судорожно царапал в блокноте рожицы звероподобных существ и изображал демоническую отстранённость, но Коба подозревал, что тот надеялся и ждал, когда выкрикнут его имя, но самые отчаянные набирали в рот воды.
Бесхребетные составляли достаточное количество и здесь, в самом сердце ЦК партии. Коба прекрасно чувствовал и это, и ростки недовольства методами его руководства. Но, гася обвинения и заявляя самоотвод от должности Генерального секретаря, он был уверен — замены ему не найти среди таких слизняков. К тому же его поддерживали Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Микоян — кремлёвская элита партийцев, они были готовы раздавить всех, покушающихся на его лидерство.
Поэтому, чтобы надолго погасить шушуканье за спиной, на одном из таких заседаний, вспылив, он не стал больше сдерживаться в выражениях и грубо одёрнул саму Крупскую, успевшую спеться с Каменевым и Троцким, поставил её на место, напомнив, что она лишь партийная жена товарища Ленина, мучающегося на койке, а ЦК способен подобрать ей не одну достойную замену, сторонницу современной линии партии. Содрогнулись ли бесхребетные от его грубого окрика в адрес известной матроны, чуть не рухнувшей с ног, ему было безразлично. Впрочем и теперь, покуривая трубку и расхаживая по кабинету, он не упрекал себя. Вовремя тогда одёрнул зарвавшихся, дал понять, кто поведёт страну за собой, когда не станет вождя. Эти бесхребетные покорными овечками побредут за ним и будут делать всё, что он прикажет. А пока пусть их забавляет говорун-умник Бухарин, набирающий дешёвый авторитет на глазах и заработавший фиглярскими выходками кличку Бухарчик. Шалун крепчает день ото дня, балуется карикатурными рисунками с тонкой подоплёкой, называя их безобидными дружескими шаржами. Шаржи его получили немалое распространение, даже среди отцов-партийцев вызвали невероятный ажиотаж. Хоть одним глазом, как малые дети, их жаждали видеть серьёзные неглупые люди. Странное творилось с важными государственными особами. Казалось бы, узрев себя в непотребном виде с искажёнными гиперболическими низменными страстями и недостатками, когда рядом смеются и перемигиваются соратники, они должны были возмущаться и негодовать, но обескураженные чиновники начинали требовать того же самого видеть в пародиях на других, не желавших угодить в лапы искусного мазилы. Эффектом чужого зерцала метко окрестил сей ортодоксальный процесс кто-то из зрителей.