Окаянные

"Умён, сукин сын, — жевал губы Ягода, — не зря отец-лесник деньги на твоё обучение потратил, но, видно, чтобы авторитет среди сверстников завоевать из-за физической тщедушности, чрезмерно занимался ты и самообразованием. Чем ещё достигнуть превосходства? Тщеславие и высокомерие так и прут из тебя, пытаешься, а скрыть не в силах". Заметив, как Буланов ёрзал на стуле, вытягивая шею, когда, не спеша водя карандашом по строчкам, одолевал он текст доклада, как заливалось пунцовой краской его лицо, лишь останавливалась рука, Генрих, не справляясь с чувствами, вдруг принялся перечёркивать абзац за абзацем, а то и целые страницы, пока не очнулся и сообразил, что текст-то как раз стоит того, чтоб над ним не издевались.
То был проект секретного доклада, готовящийся к февральскому Президиуму ВЧК об антиправительственной деятельности партии левых эсеров, прежде чем их судить.
Если раньше он без особого внимания пролистал личное дело Буланова, прибывшего в аппарат из Пензенской ЧК, то затребовав его заново, Генрих засел над ним основательно, специально выкроив свободный вечерок. Недоумение овладело им с первых же страниц. Хмурясь и негодуя, досадовал над обескураживающими куцыми записями: "В Первую мировую служил в запасном полку (Саратов)…", "в Гражданской войне не участвовал…", "по профессии землемер, работал в уездном продовольственном комитете делопроизводителем (1917–1918), заведующим продовольственным управлением (1918), заведующим рабочим снабжением…" и вдруг — "ответственный секретарь Инсарского уездного комитета РКП(б) Пензенской губернии", откуда прямиком в губернскую ЧК?..
"Вот тебе и пензенская землеройка! — вскочив на ноги и забегав по кабинету с запалённой папироской, схватился за голову Ягода. — Глубоко этот червь врос-вкопался! Из складских закромов, где в войну, в голодомор отсиживался, прополз на брюхе аж до партийной головки, оттуда в чека втёрся и к нам на самый верх сумел забраться!" Искреннему его изумлению не было предела. Эмоции выплёскивались через край вместе с отборным матом. Что в том было больше: яростного негодования, гневного возмущения или совсем неуместного невольного восхищения "подвигами" изощрённого авантюриста — надо ли разбираться? Буланов не походил на тривиального пройдоху и плута — к однозначному выводу твёрдо пришёл Ягода.
Копаясь далее в бумагах, он ткнулся в написанную грамотно и красивым почерком автобиографию, в которой автор, скромно сэкономив на себе, пространно расписывал географию и историю родных мест, упоминал, что мордовский его городок получил название от реки Инсар, иначе "осоковое болото", что свободолюбивые его предки, одни, присоединившиеся к разинцам, брали штурмом Пензу, а другие спустя двести лет били французов в ополченских отрядах. "А это зачем влепил сюда, хитрец? — зачесал затылок Ягода. — От чрезмерного ума? О себе-то полслова. Накатал бы с кем харчами делился? Ну погоди, болотный упырь, об этом я тебя попытаю…"
В самом конце личного дела из прилепленного намертво к корке картонного кармашка ему с трудом удалось вытянуть сложенную вдвое пачку зажелтевших листов дурно пахнувших, исписанных очень мелким, но знакомым уже почерком. "Краткий отчёт о работе Пензенской ЧК" — значилось в заголовке. Куда, кому? — адресат отсутствовал. Не было ни даты, ни подписи на последней странице. Подобных "отчётов", мельком проглядывая, насчитал он с десяток, все как близнецы по 2–3 листа, за разные периоды времени и изрядно перепутанные. Видно, читавший складывал их когда-то, не особо заботясь о порядке страниц, либо перемешал случайно, что-то поубирав. "Если это действительно официальная информация, готовившаяся ещё в ту пору, когда в губернских чрезвычайках не существовало требований по форме и содержанию, то почему вся информация обезличена? — ломал голову Ягода. — Допустим, существовали отдельные письма, сопровождавшие каждый из этих "отчётов", но всё же где подпись исполнителя? И где те письма? Хранить отдельно одно без другого?.. В чём нужда?"
 
Нелепости или небрежности в своей конторе и в её губернских подразделениях в таких вопросах даже в первые дни образования он не допускал.
Погрузившись в раздумье и закурив, Ягода направился к давно потемневшему окну. Потянул одну штору, принялся за другую, всё время заедавшую наверху, поднял глаза, выискивая неполадку и, чуть не ткнувшись лицом в стекло, остолбенел, встретившись с вылупившимися на него глазами Буланова! В чёрной тьме без лица и очков они откровенно смеялись над ним с иезуитской издёвкой.
— Чёрт! — выругался, отшатнувшись, Ягода; наваждение исчезло, а он рванулся к столу и, схватив злосчастные листы, принялся вчитываться в первый из попавшихся.
Тусклый свет настольной лампы скоро притомил, глаза заслезились от плясавших букв, он задохнулся в придавившем кашле, со злостью смял папироску. Рюмочка коньяка из шкафа облегчение не принесла, вместо бодрости навалилась усталость, он хлебнул вторую, третью… Только распластавшись на диване, почувствовал себя лучше. Домой идти не хотелось, да и поздно — решил он. Кто его там ждал? Ида? Молоденькая племянница великого большевика, значившаяся женой, к которой с первых дней знакомства прикасался с осторожностью, как к дорогой фарфоровой игрушке. Не став женщиной, притягивавшей бы его бесстыдной страстью и пьянящими играми в постели, она с утра и до позднего часа пропадала то в университете, то среди сверстников в комсомольской ячейке. А вести бессодержательные беседы с тёщей, детской врачихой Софьей Михайловной Авербах, ему претило до тошноты так же, как и с братцем жены Леопольдом, помешенном на бесконечной борьбе "октябристов" с "кузницами" [41].
"Светило от медицины", как он для себя окрестил тёщу, компенсируя безалаберную холодность дочки к мужу, постоянно терзала его советами беречь драгоценное здоровье, подмечая то внезапную бледность лица после чрезмерных возлияний, то чих либо кашель, который действительно последнее время начал его преследовать. А бойкий, нахальный шурин допекал проблемами опровержения аполитичности литературы и, хотя Генрих обязан был ему знакомством с бесшабашным модным футуристом Маяковским, обоих терпеть не мог за безмерный выпендрёж, наигранную чувственность и лужёные глотки.
Нет, прикасаться к несуразным бумажкам из конверта он больше не собирался, отложил находку до утра. Однако, как ни ворочался с боку на бок на скрипучем диване, заснуть не смог. Загадочные пензенские "отчёты" не давали покоя, к тому же к раскалывавшейся от боли голове присоединился живот, с внутренностями явно что-то происходило неладное. Коньяк из шкафа не мог быть тому причиной, средство, не раз испытанное и не раз выручавшее, вреда никогда не причиняло. Беспокоить и будить Саволайнена, конечно, давно спавшего, из-за такого пустяка не хотелось. Поднявшись и побродив по кабинету, Генрих устроился за столом, вытянув длинные ноги и сложив руки на груди. Иногда удавалось перехитрить бессонницу таким образом, терзая память, извлекать из небытия клочки прошлого и незаметно засыпая. Но далёкое прошлое затаилось, зато вроде полегчало с животом, и тут же сознанием прочно завладели пензенские загадки, навеянные треклятым болотным писчим.
Не напрягаясь, Генрих вспомнил, что в Пензенской ЧК Павел Петрович Буланов начинал бумаготворческим деятелем, хотя значился по должности помощником секретно-политического отдела, то есть сочинял и отписывал различного рода специальные бумажки. Не могли же пусть немощному, никогда не державшему в руках нагана или винтовки, бывшему ответственному секретарю уездного партийного комитета вручить метлу мести двор чрезвычайки. Начальником там был в то время латыш Рудольф Аустрин, возглавлявший до этого временный комитет в одном из уездов Латвии и в связи с её оккупацией немцами в феврале 1918 года переброшенный в Пензу. Вызвано это было чрезвычайными обстоятельствами.