Под маской порока 2. Не отпускай меня (СИ)

И Аиша — как и в прошлые разы, впрочем, — покорно уступила диковатому этому инстинкту, позволила сирене отодвинуть человека. Перехватила инициативу, углубляя поцелуй с терпким привкусом пепла, скользя кончиками пальцев вниз по напряженному мужскому телу.
Терпение у Арлеса закончилось быстро. Даже слишком быстро, на взгляд сирены, не отказавшейся бы исследовать желанный объект поближе, поподробнее и повдумчивее, но сама Аиша ничего против не имела. Да и когда их встречи затягивались надолго?
Постельное белье с дешевой ландышевой отдушкой — в этой гостинице оно пахло ею, резкой, далекой от аромата настоящих ландышей, во всех номерах, делая комнаты еще менее отличимыми друг от друга. Кровать, словно назло, противно, протяжно заскрипела, принимая двойной вес. И продолжила предательски поскрипывать и дальше, реагируя чутко на каждое движение в лучших традициях многоквартирных домов в бедных городских районах. Лишь сводящее с ума желание заглушало въедливые звуки, голоса и смех за окном, редкий рокот мотора, заставляло крепче обнимать руками и ногами ненормально горячее тело, ловить пересохшими губами губы, прижиматься к соленой коже, уже влажной вопреки — или благодаря? — нарастающему стремительно жару. И когда оно, подобравшись к критической точке, выплеснулось волной, багряной с золотыми всполохами, затапливая их обоих, Аиша разрешила себе полностью погрузиться в темную ее глубину.
Ни о чем не думать.
Ни о настоящем, ни о будущем. И о прошлом тоже не надо.
Просто лежать на одеяле, которое они впопыхах даже не откинули, пахнущим этим дурацким ландышем, чувствовать мужчину рядом с собой и наслаждаться воздушным ощущением блаженного послевкусия.
Наверное, она все же задремала. Потому что на какое-то время, показавшееся неуловимым мгновением, мир исчез совсем и вернулся рывком от движения и шороха рядом. Вспышка паники — не наступило ли утро, пока она спала? — сменилось облегчением — за светлым прямоугольником окна теснились ночной сумрак и свет фонарей, да и собственные ощущения подсказывали, что время еще есть.
— Я тебя разбудил? Извини, — Арлес приподнялся, опираясь спиной на подушку, но руку, обнимающую Аишу за плечи, не убрал. Всмотрелся озабоченно в лицо. — Сколько ты спишь?
— Мало, — призналась Аиша. — Регулярные смены и я всегда сама готовлю Линни завтрак, — а к завтраку с дочерью надо встать, независимо от того, когда она вернулась в Гнездо и сколько успела поспать.
— Ты не думала уйти из клуба?
— Считаешь, что добропорядочная мать, пусть и одиночка, не должна работать в гнезде порока и разврата? — Аиша приподнялась на локте, оглядела в полумраке комнату в поисках одежды или хоть чего-нибудь, на что можно отвлечься, отвернуться, отвести глаза и сменить тему.
Неловко. Как и всякая сирена, она не стеснялась обнаженного тела, ни своего, ни чужого, но проявления беспокойства, попытки завести откровенный разговор смущали отчего-то. По крайней мере, со стороны Арлеса.
— Считаю, что тебя эксплуатируют почем зря, — неодобрительно заметил демон. Пальцы начали легко, невзначай словно, поглаживать плечо. — Ты вроде подменяла Еву, так? Ева уже два дня как вернулась в Тирс.
— Вряд ли Ева останется в «Маске», — позволят ей ее мужчины выступать полуголой перед посторонними самцами, угу.
— Ну и что? Больше танцовщиц в клубе нет?
— Поем только мы.
— Не обижайся, Аиша, но даже если у всех сценических работниц «Маски» слух акула съест, посетителей от этого меньше не станет.
— Популярность клубу принесло именно пение сирен, — возразила Аиша.
— Ты не единственная сирена в Тирсе, — в полумраке глаза Арлеса тлели темными угольками, в глубине которых таилось еще хищное алое пламя.
Бездна, вглядывающаяся в Аишу пристально, изучающе.
— Мне пора, — Аиша дернула плечом, сбрасывая руку, и встала с кровати.
Нашла на полу свое платье, надела, демонстративно повернувшись спиной к демону.
Бессмысленный разговор, бессмысленные вопросы. Только душу бередят да разум тревожат напоминанием об очевидном.
 
Будто она сама не знает, что перерабатывает. Хронически не высыпается. И скоро придется увольняться из «Маски» и искать другую работу.
Но Арлесу-то какое дело до ее забот?
— Я провожу.
— Да, конечно.
Что, впрочем, он тоже делал во все предыдущие разы.
* * *
…Полнота насыщения кружит голову. Растекается по телу ленивой теплой негой, щекоча кончики пальцев. Остается на языке сладостью талого шоколадного мороженого. Ей нравятся такие моменты — восхитительное чувство умиротворяющего покоя, сытости, как физической, так и эмоциональной, пусть бы и ощущения эти мимолетны. Но тем сильнее хочется их задержать, продлить, прочувствовать каждой клеточкой расслабленного тела и разума. Сохранить маленький кусочек долгой памятью в дальнем уголке сердца.
Особенно когда в последний раз.
Уютно устроившись на мужской груди, она слушает, как оба сердца, его и ее, успокаиваются постепенно, впитывает чужие эмоции резко обострившимся после насыщения восприятием. Знает — он уже все понял. Понял, но не торопится, перебирает неспешно ее длинные волосы, рассыпавшиеся в беспорядке по плечам и спине, касается осторожно чувствительной кожи.
Жаль, конечно. Им хорошо вдвоем и, говоря откровенно, он лучший из всех ее мужчин, однако ничто не длится вечно, как бы замечательно оно ни было. И сытость, нежность и факт, что он ей нравится и с каждым днем все больше, тут совершенно не при чем. Просто пришла пора уйти. Им не по пути, и они оба прекрасно осознают грустную эту истину.
Наконец она приподнимается, перебирается на свободную половину кровати. Он ловит ее за руку, словно в попытке удержать, остановить неизбежное течение событий.
— Уже уходишь?
— Ухожу.
— Эсме…
— Нет, — она качает головой, смотрит в карие глаза, в темной глубине которых вспыхивает рыжее пламя. — Я не могу остаться, ты не можешь остаться. Мы оба понимали, что однажды все именно так и закончится, и никак иначе.
Понимание неотвратимого горькое на вкус и мрачное, что грозовые тучи. И изломом молнии — нежелание принимать очевидное, мириться с тем, чего не изменить.
Высвободив руку, она склоняется к нему, проводит подушечками пальцев по щеке.
— Прошедшие несколько месяцев были одними из лучших в моей жизни… моей довольно долгой жизни, — и во многом жизнью своей она обязана именно ему. Чего бы стоила связь с Вэйдаллом, все, что сделала мама ради будущего своих детей, если бы ее дочь убили тогда в лесу? — И я благодарна тебе за эти месяцы, за то, что ты был рядом, даже несмотря на твою постоянную занятость… и за тебя тебе я тоже благодарна, — и за собственную жизнь, пусть он и вряд ли когда-нибудь узнает об этом. — Но мы не можем и дальше быть вместе.
Братство проклятых избавляется от любых привязанностей своих членов. Кому о том известно больше, чем ей?
— И я не та женщина, которую ты ищешь.
Легкая усмешка на губах, удивление россыпью искр.
— Ты ошибаешься, я никого не ищу.
— Ищешь. Неосознанно, но ищешь. Я чувствовала это с самого начала, а уж на суккубу в таких вопросах ты можешь положиться.
Хмурится. Глаза темнеют, и эхо давней боли — оно ощущается пепельно-серым, жестким, словно черствый хлеб, — заставляет мужчину потянуться к своей шее, перечеркнутой цепочкой потемневшего золота. Сам медальон уполз куда-то под плечо, однако, даже невидимый сейчас, он становится вдруг осязаемым, нависшим тяжелым топором палача над головой приговоренного к смертной казни. Мужчина никогда не снимал медальон и не показывал того, что сокрыто внутри, но она знала, что там — единственная память, частичка прошлой жизни.
Портрет его невесты.
— Не ее. Это — старше, крепче, — тончайшая паутина связи, соединявшая на века вперед. Ей доводилось видеть подобное, пусть и редко. — И я, и она, — палец соскальзывает с щеки на шею, но цепочки не касается, будто металл может обжечь или укусить, — лишь бледные отражения той самой. Однажды ты поймешь. Когда найдешь ее.