Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье

Кроме того, как наверняка знали и Толкин, и Льюис, самая известная формулировка такого взгляда на зло приведена в работе христианина, который тем не менее ни разу не упоминает в ней Христа или каких-либо сугубо христианских догматов, пытаясь дойти до всех своих заключений исключительно с помощью логики. Эта работа — De Consolatione Philosophiae («Утешение Философией»), а ее автор — римский сенатор Боэций, который писал свой труд, будучи приговоренным к казни по обвинению в заговоре с целью восстановить Римскую империю (этот приговор в итоге был приведен в исполнение: в 524 или 525 году нашей эры Боэций был замучен до смерти).
Мнение Боэция таково: зла не существует. То, что люди называют злом, — это всего лишь отсутствие добра. Кроме того, в своем неведении люди часто считают злом то, что в конечном счете или в соответствии с Божьим промыслом обернется им на пользу (например, смертный приговор). Философия говорит Боэцию о том, что «всё есть благая Фортуна»[62] (omnem bonam prorsus esse fortunam). Из этого убеждения следует, как Фродо говорит Сэму в главе «Башня на перевале», что зло не способно творить, «не может создать ничего настоящего», а значит, оно не было сотворено и возникло (это уже постулат из книги «Просто христианство») тогда, когда люди своей волей отошли от служения Богу и перестали связывать свои намерения с Ним. В конце концов, когда Божий замысел будет реализован, все зло может быть аннулировано, отменено, приведено к добру, подобно тому как грехопадение человека было искуплено вочеловечением и крестной смертью Христа. Как отметили все, кто читал Боэция (а среди его переводчиков на английский язык были король Альфред, Чосер и королева Елизавета I), с его мнением можно соглашаться или не соглашаться, но в силе духа ему не откажешь, учитывая, что эти строки он написал в камере смертников, ожидая казни. Его теория о том, что зла не существует, пользуется большим авторитетом как сама по себе, так и в ее общехристианском осмыслении.
Тому есть ряд подтверждений, которые Льюис изложил бытовым языком, а Толкин изобразил художественными средствами — как ни странно, на примере орков. Начнем с Льюиса. Со свойственной ему простотой в начале своей книги он заявляет о том, что даже злодеи чувствуют потребность оправдать свои поступки с точки зрения добра: нарушившие обещание ссылаются на изменение обстоятельств, убийцы утверждают, что их спровоцировали, зверства обосновываются как возмездие за другие зверства, совершенные ранее, и так далее. По словам Льюиса, «мы не знаем никого, кто любил бы зло просто за то, что оно зло»[63], и поскольку добро и зло в этом смысле не симметричны, то зло есть отсутствие, как считал Боэций, а также «паразит, а не что-то изначальное и самостоятельное», что очень похоже на высказывание Фродо. Однако это утверждение остается довольно абстрактным. И можно заметить, что Толкин там и сям предпринимает попытки проиллюстрировать его не только реалистично, но и даже забавно — для тех, кто обладает хорошим чувством юмора.
Наглядным, хотя и не замеченным многими примером таких попыток могут служить орки. Разговоры орков приводятся во «Властелине колец» шесть раз. Подробнее я рассматриваю их в своей статье, опубликованной в вышеупомянутом сборнике Кларка и Тиммонса, но для наглядности достаточно взять лишь одну их беседу. В последней главе тома «Две твердыни» Фродо, парализованный ядом паучихи Шелоб, попадает в руки орков, но Сэм успевает забрать у него Кольцо. Став невидимым, Сэм подслушивает диалог двух оркских главарей — Горбага из Минас-Моргула и Шаграта из Кирит-Унгола. Горбаг предупреждает Шаграта, что одного-то «лазутчика», Фродо, они поймали, но ведь был кто-то еще — видать, «огромный богатырь <…> с эльфийским мечом», — кто ранил Шелоб и остался на свободе. «Замухрышка», которого они поймали, небось, «тут вообще сбоку припека. Да тот великан с острым мечом и возиться-то с ним не стал, бросил подыхать: эльфы, они такие».
В речи Горбага явно слышится осуждение. Он убежден в том, что бросать товарищей нехорошо и достойно презрения. Кроме того, так обычно поступают противники — «эльфы, они такие», такой поступок вполне в их духе. Почти все, что говорит Горбаг, не соответствует действительности, и буквально на следующей странице мы видим пример оркского представления о нравственности. Шаграт знает кое-что, неизвестное Горбагу, а именно: у Шелоб припасены «разные яды на разные случаи». Обычно она сначала парализует свою жертву, а не убивает ее сразу. Шаграт спрашивает:
 
«Помнишь старину Уфтхака? Он вдруг запропал: день его нет, два нет, на третий идем — а он висит в уголочке живехонек и пялит зенки. Ну, мы и хохотали! Может, она его подвесила и забыла, но мы его так висеть и оставили — охота была с нею связываться!»
Что тут скажешь? Орки, они такие. Правда, осуждение в адрес тех, кто бросает товарищей, выражает Горбаг, а смеется над точно таким же своим поступком Шаграт, но, по всей видимости, между ними нет никаких разногласий по этому вопросу. И здесь, и в других случаях орки четко понимают, какие поступки заслуживают восхищения, а какие — презрения, и их представление полностью совпадает с нашим. Они не могут отвергнуть то, что Льюис называет «нравственным законом», и создать альтернативную нравственность, основанную на зле, так же как не могут отвергнуть законы биологии и начать питаться ядом. Они обладают нравственным началом, свободно и неоднократно рассуждают о том, что есть «хорошо», понимая под этим примерно то же, что и мы. Загадка в том, что это никак не влияет на их собственное поведение, и им, по-видимому, не присуща способность к самоанализу и самокритике (как показывает и процитированный выше разговор). Но человеку-то эти качества свойственны. И хотя орки занимают одну из низших ступеней на шкале зла, будучи просто «пехотой древней войны», Толкин явно и целенаправленно использует их для иллюстрации теории Боэция: зло есть лишь отсутствие, тень добра.
Проблема такого представления состоит в том, что оно противоречит естественной логике, а во многих обстоятельствах может быть чрезвычайно опасным. К примеру, можно прийти к следующему выводу: если согласиться с этим мнением, то следует отказаться от прохождения воинской службы по идейным соображениям и не оказывать сопротивления проявлениям зла на том основании, что это лишь ошибка восприятия. В конце концов, если верить Боэцию, зло причиняет больше вреда самому злоумышленнику, нежели жертве, и тех, кто его совершает (или кажется, что совершает), скорее, следует жалеть, а не бояться их и не бороться с ними. Король Альфред, который диктовал перевод Боэция на древнеанглийский язык в перерывах между отчаянными сражениями с викингами-язычниками и повешением пленных пиратов (а однажды даже своих же мятежных монахов), наверняка не во всем мог следовать заветам Боэция. А в то время, когда Толкин писал «Властелина колец», сдаться врагам его страны означало бы предать не только себя, но и многих других людей на милость бездушной машины концлагерей, газовых камер и массового уничтожения. Храбрый человек может быть готов воплощать учение Боэция в жизнь. Но вправе ли он навязывать последствия такой позиции другим, более беззащитным людям? Ни Толкин, ни король Альфред не стали бы так поступать.
В любом случае, в западном мировоззрении существует альтернативная традиция, которая никогда не имела статуса официальной, но которая естественно следует из житейского опыта. Согласно этой точке зрения, философствовать на тему зла можно сколько угодно, однако зло существует (это не просто отсутствие), и ему надо сопротивляться, с ним надо бороться — пусть не любыми доступными способами, но всеми праведными средствами. Более того, отказ от борьбы со злом с верой в то, что однажды Всемогущий устранит все невзгоды, — это нарушение долга. Такое убеждение опасно тем, что оно уводит в сторону ереси манихейства, или дуализма, — веры в то, что мир представляет собой поле брани между силами Добра и Зла, равными и противостоящими друг другу, так что между ними, по сути, нет никакой разницы, и каждый выбирает свою сторону лишь волей случая.