Киевский лабиринт
Служащий гостиницы завороженно смотрел на Ардашева, не в состоянии произнести ни слова. В ответ он лишь кивнул.
— Что ж, ваши показания меня вполне устраивают. Пойдемте, Александр Модестович. Больше нам здесь делать нечего, — проговорил статский советник и зашагал на выход.
— Позвольте, Клим Пантелеевич, а как вам удалось установить внешность человека, снявшего соседний номер и даже указать на польский акцент? — уже на улице спросил барон.
— Это была лишь моя догадка, но она подтвердилась.
— Это описание напоминает мне одного моего знакомого.
— И кто он?
— Так, картежный игрок, волокита и бездельник. Но нет… Вздор. Этого не может быть! — барон махнул рукой и спросил: — Вас подвезти?
— Не беспокойтесь, я хочу прогуляться. Не забудьте сдать купюры в полицию.
— Именно туда я и направляюсь. Совсем некогда заниматься похоронами. Спасибо родственникам, которые оградили меня от этих неприятных забот.
— Еще раз выражаю вам свои соболезнования.
— Я все-таки надеюсь, что до отъезда вы успеете найти преступника. Вы все можете. Я много о вас слышал. Да и сейчас имел возможность убедиться в вашей проницательности.
— Однако я вам ничего не обещаю. Честь имею.
— До свидания. — Барон попрощался и прошел к «Форду». Надев шлем и кожаные водительские перчатки, он привел в движение ручку стартера, и машина завелась. Махнув Ардашеву рукой, барон умчался.
Старые липы, золотые от солнца, стояли не шевелясь. Где-то за Днепром беспокойно кричал коростель. Его «крэк, крэк» разносилось по округе и казалось статскому советнику каким-то предостережением.
Клим Пантелеевич присел на скамейку, достал коробочку монпансье, выбрал желтую конфетку и, положив под язык, принялся размышлять.
«Что касается фальшивок, то незадолго до войны в Австрии, в Боденском озере утонул высокий чиновник монетного двора Санкт-Петербурга. Этот человек был посвящен во все тайны изготовления российских банкнот. Его смерть подтвердили только австрийцы. Он был холост и вояжировал один. А что, если он жив и здоров?.. Теперь, баронесса… Итак, воды на полу не было. Следов сопротивления тоже установить не удалось. Значит, ее не топили общепринятым способом. Но почему тогда исчез любовник? И почему он снял соседний номер? А кто же тогда оплачивал комнату под № 145? Судя по всему, это был другой человек. Естественно, баронесса не впустила бы в комнату никого, кроме того молодого щеголя. Тогда возникает вполне закономерный вопрос: имеет ли он отношение к смерти баронессы? Если представить, что он пришел и увидел труп, то почему не вызвал полицию? Может, он боялся огласки адюльтера? Вряд ли. До этого он спокойно разгуливал по Крещатику с Красицкой, не обращая ни на кого внимания. Полиция расспрашивала портье только о том, кто снял номер 145, а об остальных постояльцах она и не удосужилась поинтересоваться. Все-таки если это было убийство, то оно могло произойти точно так, как в декабре прошлого года писали немецкие газеты о „Берлинском черном вдовце“. Тогда все становится на свои места: и вода в легких будет, а следов насилия и брызг на полу не останется. Но для этого нужно одно условие — на край ванны должен сесть человек, в присутствии которого баронесса не стеснялась бы купаться. В данном случае это либо муж, либо любовник. Однако чтобы выдвинуть такую гипотезу, нужны доказательства. А муж… Нельзя ли предположить, что именно он расправился с неверной женой таким способом? Еще один „черный вдовец“? Вероятность такого поворота возможна, но только она очень мала. Тем не менее совсем сбрасывать его со счетов не стоит. Здесь речь идет лишь о логической правомерности данной гипотезы. А если его никто не видел, а он там был, то как он вошел и вышел незамеченным? По пожарной лестнице? В таком случае без сообщника ему не обойтись. Кстати, есть ли у него алиби?.. Ладно, эта version пусть пока подождет… Итак, доказательства. Их я смогу отыскать только в библиотеке МИДа, где мне и попалась в руки та самая „Berliner Volkszeitung“… С другой стороны, можно попытаться раздобыть ее и здесь. В Киеве достаточно библиотек. Пожалуй, начнем с самой главной, с той, что на Крещатике. Правда, сомнительно, чтобы сюда попала газета воюющей с Россией державы. Хотя чем черт не шутит?»
Клим Пантелеевич не стал останавливать извозчика, а решил пройтись пешком. Он заметил, что ему навстречу попадались в основном озаренные легкой улыбкой лица. И настроение от этого, как от ясной погоды, улучшилось, несмотря на невеселые мысли о загадочной смерти баронессы. «Лишний раз убеждаюсь в том, что малороссы более открытые и улыбчивые люди, чем жители Петербурга или даже Москвы (Ардашев никак не мог привыкнуть к новому названию столицы и потому про себя величал ее на старый манер)».
Статский советник вспомнил описание украинцев в путеводителе, где говорилось, что:
«…малоросс нрава доброго. Он сильно привязан к своей прекрасной родине, любит свою благодатную землю и стоит на высоком нравственном уровне. У малороссов мало встречается пороков. Честность их напоминает патриархальные времена, а кражи случаются весьма редко. И на малороссийском языке нет даже слова вор, которое заменяют словом „злодiй“… Народ этот одарен умом проницательным, тонким, часто глубоким и способным к продолжительному и упорному труду… При встрече с незнакомым человеком малоросс не засыплет его словами, не поторопится выставить напоказ весь свой умственный запас, а будет вести себя сдержанно. Но иногда два-три метких слова докажут его меткий юмор или блестящее остроумие». Клим Пантелеевич тепло улыбнулся, припоминая, как мастерски, с добротой показал украинцев Николай Васильевич Гоголь в «Вечерах на хуторе близ Диканьки».
До публичной библиотеки Ардашев дошел довольно быстро. Но в читальном зале его ждало разочарование: «Берлинер Фолксцайтунг» за декабрь прошлого года там не оказалось. Не нашлось этой газеты и в букинистическом отделе «Книжного и музыкального магазина» Идзиковского, что на Крещатике, 29, хотя реклама на щите гласила, что «всегда в продаже 110 названий русских, польских и иностранных газет и журналов, в том числе и за прошлые годы».
Не желая больше тратить время на бесплодные поиски, Клим Пантелеевич отправился на почту, благо она находилась рядом. Высокое и массивное здание выделялось за домами господ Фабрициуса и Эйсмана. Почта помещалась здесь с 1849 года и тогда была двухэтажной. Но в 1912 году начали перестройку, и теперь она представляла собой значительное по размерам сооружение, в котором кроме почты и «телефона» были еще центральный телеграф и управление почтово-телеграфного округа. Телефонная станция занимала центральную часть, а чуть поодаль принимали и выдавали простую и заказную корреспонденцию; в правой же части залы оформляли денежные письма, переводы и посылки. Войдя внутрь, Ардашев чуть было не столкнулся с управляющим.
— Честь имею кланяться, Клим Пантелеевич, — протянул руку Дрогоевский. — Какими судьбами?
— Решил позвонить на службу, узнать, можно ли мне еще немного задержаться в Киеве. Отпуск хоть и две недели, а время тревожное. Могу понадобиться в любой момент.
— Да, тут уж ничего не поделаешь — война.
— А вы, вероятно, за корреспонденцией?
— Нет, почтой вообще-то занимается Веспазиан Людвигович, мой помощник. Но он что-то захворал, и мне пришлось самому присутствовать на отправке посылок третьей категории. Помните большие прямоугольные куски, что лежали в кладовой?
— Да-да.
— Сорок пять посылок… Шутка ли! Пришлось грузовик нанимать. Теперь вот пойдет гулять по России наш товар. Надеюсь, мы еще увидимся, но не буду вас задерживать. Удачно вам дозвониться.
— Честь имею.
Распрощавшись с Дрогоевским, статский советник оплатил разговор с названным номером в Петрограде и сел в кресло. Ждать пришлось недолго. Его пригласили в третью кабину. Клим Пантелеевич плотно прикрыл дверь и снял трубку амбушюра.
