Кстати о любви (СИ)

— Он твой крестный!
— Как ваше кумовство влияет на то, что он творил?
Отец задержался с ответом. Сердито сопел, раздувая ноздри и собираясь с мыслями.
— Ради чего ты это делала? — спросил он, наконец.
— Потому что это правильно!
— И чего ты добилась своим «правильно»? Чего вообще по жизни этим можно добиться?
— Я знаю, чего можно добиться в жизни, когда поступаешь неправильно! Я хотела правды, и я ее нашла. Даже если… если причинила этим боль тебе. А теперь ответь мне ты! Ты — знал? О том, что он делал, ты знал?
Евгений Русланович прищурился, откинулся на высокую спинку кожаного кресла и поинтересовался:
— Посадишь в соседнюю камеру?
Руслана мрачно усмехнулась. Ее взгляд коснулся отцовского лица. Они всегда хорошо понимали друг друга. Они всегда ладили. Лучше, чем она с мамой, которая сейчас в очередной раз ушла в романтическое настроение. А теперь…
Все, что она творила в профессии, было связано с тем, чтобы не было стыдно перед отцом за свой выбор, за то, что не послушалась, чтобы он мог ею гордиться. Не срослось.
Руслана облизнула губы и проговорила:
— Я — нет. А другие — могут. Я работала. Я дохрена много работала. И знаешь… у меня получилось. По-настоящему получилось. И я не собираюсь за это извиняться. Если разочаровала… прости. Я не нарочно. Но я не виновата, что твой самый близкий друг… что дядя Паша… Это не я впихнула его в кучу навоза.
— Но ты в нее влезла.
— Ну кто-то же должен был… влезть.
— Двадцать лет — ума нет. И не будет, — вздохнул отец. — А тебе уж значительно больше.
—  Ну пусть… — хмуро согласилась Руслана. — Только это… отдай мне тот свиток, пожалуйста… помнишь?
— Забирай! — он кивнул на шкаф со стеклянными дверцами, в котором хранил награды дочери.
Руслана встала со стула, быстро достала премию МедиаНы и криво усмехнулась, повертев ее в руках. Чертов кусок железа, с которого все началось.
— Утоплю в Днепре, — хихикнула она.
— Да хоть в Амазонке.
— Отличная идея! — подмигнула Руслана. — Спасибо за наводку!
И с этими словами вылетела из его кабинета, понимая, что еще немного и расплачется. Именно так, давясь слезами, промчалась мимо Юлианочки. На улицу, на воздух, в Корвет!
Завела машину. Врубила радио. И замерла. Чертов Рокс. Чертова Лэйла. Чертов Клэптон.
Рванула с места, ненавидя все на свете и себя в первую очередь.
Загнитко… Загнитко — жук. Вошь.
В Калиновке его не было — почуял. С его интуицией… Или испугался, черт его теперь разберет. Но брали его в тот же день в Борисполе — хотел драпануть из страны. В аэропорт Руслана при всем желании не успела бы. Там отработали силовики, чисто отработали, а она так надеялась, что закончится все уже на военном аэродроме. Не срослось, везде не поспеешь.
Росомаха отчетливо помнила, что ночь, когда они с Гамлетом мчались из Одессы в Винницкую область, она не могла спать. Ничего не могла. Только сжимала в ладони чертовы флэшки и Zippo, нашедшуюся в кармане брюк, и раз за разом пыталась осознать, что Лукин сказал ей.
«… получился хороший проект из меня…»
И что-то обиженное в ней кричало ему вслед: «А из меня? Из меня проект ваш получился?»
Жаль, сказано вслух не было. Впрочем, когда-то в прошлой жизни она просила его бить в ответ. Наверное, вот это оно и прилетело спустя столько месяцев.
В чувство ее привел Гамлет. Выдернул из машины. Сунул в руки телефон. Повел к своим мужикам, готовившимся к операции.
«О! И Гуржий твой с камерой здесь уже», — бурчал он. Она увидела среди силовиков Кольку — смешного, в бронежилете под курткой, и от этого он стал еще плотнее. Через мгновение бронежилет всучили и ей. Спокойно так, деловито.
«Надевай!» — велел Носов.
А ее вдруг повело — и она не могла понять от чего. От дряни, все еще гуляющей в ее крови, от того, что навалилось неподъемным грузом в эти несколько суток, или от дикого осознания, сейчас, в эту минуту: а если бы те двое, что спали в доме, были вооружены?
Черт подери, да они и были вооружены! Наверняка!
А Егор с Гамлетом сунулись в этот дом. Вдвоем. Вдвоем! И никаких бронежилетов на них в помине не было!
 
Он полез туда. Полез за ней. Хотя всегда предостерегал ее от того, чтоб она перла… куда не следует. А история с наркотрафиком, разумеется, в его глазах относилась к категории того, куда не следует.
Росомаху тогда не накрыло по одной-единственной причине. Некогда. Все слишком быстро. Слишком стремительно. Потом, потом, когда переварит.
Но и переваривать случившееся Руслана себе не позволяла.
Операция прошла успешно. Им позволили снимать. Слишком близко не подпустили, но для сюжета довольно и того, что они с Гуржием отработали. А потом стало известно, что дядя Паша в Калиновку не приезжал.
Вообще-то ей было, за что его благодарить. Слукавила — отцу всего не скажешь. О похищении пока никому вообще не говорила, это должно было войти отдельной историей в подготавливаемый ею лонгрид. Журналистское расследование. Росомаха и падаль. Хоть смейся, хоть плачь.
Но ей все же было, за что его благодарить. Ее не грохнули сразу только потому, что она дочь лучшего друга генерала. Только поэтому. Она это знала. Загнитко это знал. Отец — пока нет. И если за что стыд и накатывал — за это. Свой — чужой. Усвоенное и освоенное. Загнитко был ей чужим человеком. Но они с отцом по-настоящему близки. Она влезла. Испоганила. Для этого нужен особый талант, которым, по всей видимости, ее природа щедро наделила.
Ни в чем другом отцу она не соврала. Чертов свиток с МедиаНы был отправлен в тот же день на дно Днепра. Сама Руслана уехала домой.
Домой.
Еще одна большая проблема. Проблем вообще было дофига. Те собирались в огромный ком, который готов был ее похоронить под собой.
Дома она не могла. Физически. Хоть продавай эту проклятую квартиру в сталинке на Правобережье вместе с Корветом, который она уже выставила на продажу. Но жить там невыносимо, как и в предыдущий приезд в Киев вместе с Толиком и Алиной, когда она таскалась по пятам за сладкой парочкой, когда въезжала в происходящее, когда обратилась в СБУ.
В тот период жила у матери. К счастью, недолго. Отговорилась тем, что соскучилась, а потом они укатили в Одессу. Все на бегу, даже осознавать не успевала.
Теперь успевала.
Безумные дни. Бессмысленно проживаемые. С затаптыванием того, что все еще существовало внутри — затаптыванием последовательным, методичным, неумолимым, как зимой, когда сбежала. Только тогда ей хотя бы иногда казалось, что помогло. Сейчас понимала, что ничего и не получится. Не оборвалось. Не оборвется.
Вернулась в Киев насовсем, пока и правда не унесет на Амазонку. И не знала, куда себя приспособить. Дни проводила у Гуржиев, Колька занимался обработкой фотоматериала — все-таки припахала. Общалась с верстальщиком, с дизайнером, писала статьи, решала, кому пристроить этот чертов лонгрид, потому что без этого не имело смысла общаться с дизайнерами, — все у Гуржия. Лена честно кормила их борщами и почти не возникала. С их дружбой смирилась уже давно.
По вечерам торчали в ее кинокофейне, глушили коньяк, курили, спорили до хрипа в голосе — всегда о разном. Дважды видела Щербицкого. И все в очередной раз сжималось внутри в тугой сгусток сдерживаемых эмоций, из-за которого не могла продохнуть. И захлебывалась сигаретным дымом, давая себе разрешение испытывать лишь горечь.
Но потом все же приходилось ехать домой — хоть для приличия. И ночевать.
На диване в гостиной. В кровати не могла, все еще не могла, потому что ясно и живо помнила их последнюю ночь с Егором. Тогда Залужная уже прилетела из Парижа. Он сам сказал, что прилетела, а спать пришел к ней. Вернее, не спать. Вернее… тогда они были счастливы. Ей так казалось. Последний счастливый день.
И это воспоминание преследовало ее постоянно. С того мгновения, как вернулась, хотя до этого гнала его весьма успешно.
«… получился хороший проект из меня…»