Кстати о любви (СИ)

— Ну?
— «Раз чемодан собрал, то домой поехали». Каково, а? Драматургия на уровне Чехова!
— На уровне, — подтвердил Егор.
— А я чё? Дурак — сопротивляться? Взял чемодан и говорю: «Поехали!» Короче, помирились мы, Лукин! — Щербицкий радостно засмеялся и удовлетворенно откинулся на спинку стула.
— О работе думать в состоянии?
— Да я сейчас о чем хочешь думать могу. Я книжку придумал, Егор! Он будет капитаном дальнего плавания. А она — дочкой владельца его корабля. И вот он всегда будет плавать, а она всегда будет ждать. Отец, конечно, против. Потом война начнется, он уйдет в военный флот… Его ранят, выхаживать будет какая-нибудь баба левая. Он на ней женится. Пройдут годы… Блин, по-бабски как-то, да?
— Пиши под псевдонимом, — усмехнулся Лукин.
— Думаешь?
— Уверен. Что с колонкой, беллетрист?
— Говорю же! Я два очерка написал, вот принес! Читать будешь?
— Потом. Ты оставь.
— Ага… слушай, а как тебе псевдоним типа… Валерия Фишер, а? Мне пойдет?
— Ты просто вылитая Валерия Фишер, — расхохотался Егор. — Учти, эксклюзив — наш!
— Да это все Алка… — Валера замолчал и, кажется, задумался. А потом сокрушенно выдал: — Слушай, ну я дебил, да? Не было же у нее ничего с тем музыкантом, вот чего это я?
— Кто тебя, Щербицкий, разберет.
— Переклинило! — переклинивало Валеру регулярно. Его на редкость некрасивая жена устала увещевать, что, кроме него, такое сокровище едва ли кому-то сдалось. Но Щербицкий был неумолим в своей ревности. Теперь он смотрел на друга и улыбался абсолютно счастливой улыбкой. — Слушайте, приезжайте к нам как-нибудь, а? Алка вареников налепит. Ты ж ее вареники любишь.
— Как-нибудь приедем, — Егор покосился на телефон. Тот молчал все это время, не желая очнуться смс-кой о возвращении абонента на связь.
— А в Грузию мы все-таки с ней вместе поедем, просто попозже… вот книгу закончу, и поедем… У меня сейчас стадия обдумывания деталей, — продолжал разглагольствовать Щербицкий. — Сам понимаешь, процесс…
— Может, лучше сначала Грузия — потом книга?
— Да вот… И Алку выгулять, и вообще… Работать же и там можно…
— Можно, только про кавказский темперамент не забывай, — снова развеселился Лукин.
— Ты дурак? Я больше в жизни! Хватит! Наелся! — именно так Щербицкий говорил после каждого примирения с супругой.
— Да, да, да… Я так и подумал.
— Ржешь?
— Я? Никогда! — Егор кивнул в подтверждение своих слов и торжественно добавил: — Клятву приносить?
— Обойдусь! Но знаешь, какая это благодать — в собственной кровати проснуться?
— Догадываюсь. Слушай, тебя Алка не потеряет?
— Она в парикмахерской.
— Мастер — женщина? — поинтересовался Лукин, подперев голову рукой.
— Я не уточнял, — всполошился Щербицкий. — Она не сказала, а я не уточнял… Черт! Ты думаешь?..
Егор пожал плечами.
— Надо ее забрать оттуда… И типа внимание… и типа проверю?
— Стратег!
— Ага… Ладно, — Щербицкий быстро вынул из кармана флэшку и положил ее на стол перед Лукиным, вскакивая со стула и разворачиваясь к выходу: — Очерки здесь. Выберешь, что больше понравится. Я погнал. Ольке привет!
Дверь хлопнула.
Егор схватил телефон и, услышав снова стандартную фразу оператора, уже через пять минут выезжал с редакционной парковки. По дороге продолжал набирать номер Оли, хотя и понимал, что это глупо. Но вдруг? Вдруг разрядился, вдруг глюк на вышке, вдруг перезагружала…
«Вдруг» оказалось тем, о чем Лукин со всей его профессиональной фантазией и подумать не мог. В пустой квартире его ожидало письмо.
«Я уехала к родителям. Ввиду твоей загруженности не стала просить провожать меня до аэропорта — вызвала такси. Мне нужно подумать о том, как жить дальше. Надеюсь, то время, пока меня не будет, ты тоже проведешь с пользой. Не звони мне и не приезжай. Со мной все будет хорошо, но нужно прийти в себя и успокоиться, прежде чем подавать на развод. Это должно быть взвешенным решением, как ты понимаешь.
Удачи!
Оля».
Из плотно сжатых губ Лукина вырвался глухой звук, похожий на рык. Оля продолжала идти напролом по выбранному пути, не обращая внимания на мелочи, остающиеся на обочине. Сейчас такой мелочью оказался сам Егор.
 
Он рванул пополам бумагу, на которой ярко синели ровные строчки, выведенные рукой жены, и крепко сжал в кулаке. «Подавать на развод»! Так просто и обыкновенно. Из-за надуманной причины.
Отбрасывая измятое письмо в сторону, через полминуты Лукин просил в трубку, сдерживая злость, бушевавшую в нем:
— Тая, купи мне билет на ближайший рейс в Париж. Текущие встречи передай Марценюку. Витю предупреди, чтобы он отвез меня в аэропорт. Все остальное — по телефону.
Общеизвестным фактом было то, что из всех людей на земле больше всего Оля любила своего отца. Того самого, который французский дипломат. Мать, олимпийская чемпионка по фигурному катанию, на эту любовь даже не пыталась претендовать. Все и без того было предельно ясно.
Роман Марселя Маноду и Виктории Залужной вспыхнул, когда тот служил во французском посольстве в Москве добрых три десятка лет назад, а Вику пригласили на какое-то очередное награждение в столицу тогда еще необъятной. Жила и тренировалась она в Киеве, и это был роман в воздухе. Они бесконечно болтались в самолетах ради коротких встреч на земле. В расчет не принималось даже то, что месье Маноду был женат — правда, не очень счастливо и совершенно бездетно, как он сам утверждал.
Почти сразу же Залужная забеременела Олей, что поставило необходимость решения вопроса об их дальнейших отношениях на первый план. И все бы ничего, но именно тогда месье Маноду отозвали обратно во Францию, и их связь прервалась, чтобы возобновиться почти через шесть лет, когда на Олимпийских играх во Франции в 1992 году Виктория Залужная взяла уже второе золото в одиночном катании.
После этой победы он встречал ее у гостиницы с букетом белоснежных роз и предложением выйти за него замуж — трудный бракоразводный процесс, в который он оказался втянут, к тому времени наконец был завершен. От него несло выкуренными сигаретами и коньяком. И впоследствии он любил рассказывать, как ужасно боялся отказа. «А отказа быть не могло», — неизменно с улыбкой добавляла Вика.
Оля, к тому времени почти совсем большая пятилетняя барышня, из простой девочки превратилась в настоящую принцессу, у которой вдруг появился папа, обожавший ее и превращавший ее жизнь в сказку, исполняя все желания.
Вскоре месье Маноду удалось добиться назначения во французское посольство в Киеве, где он и провел бо́льшую часть жизни с семьей. А по выходу в отставку, позволив взрослой дочери остаться в родной во всех смыслах стране, если ей так хочется, перевез жену в свой небольшой, но уютный домик в предместье Парижа.
И именно это место стало излюбленным Олиным дворцом, куда она могла сбежать от любых житейских невзгод. Папа принимал ее с распростертыми объятиями, потакал любым капризам и вообще обращался с ней так, как ни один человек на земле даже не пытался.
Разумеется, о своей внезапной беременности она родителям не сообщила. Теперь это было уже неважным. Единственное, что она хотела сохранить, — это Егора, но на собственных условиях. То, что манипулировать им было трудно, она давно уже усвоила. Но вот определить ту границу, после которой он станет как шелковый, Оля была обязана. В конце концов, любого мужика можно перевоспитать, и Лукин не исключение.
Потому, толком ничего не объясняя родителям о причинах своего побега из Киева, Оля, лишь постановочно захлебываясь слезами, попросила, чтобы ее временно оградили от общения с дражайшим супругом — во всяком случае, до принятия ею окончательного решения относительно их дальнейшего брака.
Каких ужасов насочинял в своей голове месье Маноду, регулярно подпитываемый высказываниями Вики, вроде «они с самого начала не пара! Где наша Оля, и где этот ее…», можно только вообразить.
В глубине души и сам демократично настроенный месье Маноду считал, что дочь совершила мезальянс. С ее-то данными и умом могла бы найти себе кого-то с более крепким положением в обществе, чем киевский журналист-издатель, пусть и талантливый — это все же не главный редактор, к примеру «Журнала Европейской экономической ассоциации», и даже не «Vogue».