Снежный ком

Как назло, он еще с вечера, едва пришел на стройку, всем своим видом словно говорил, что никуда не спешит. Для начала принялся грести граблями щепки и мусор, собирать обрезки досок, а потом из всего этого мусора развел костер. А когда костер был уже разведен и отсветы его, словно сполохи северного сияния, зашевелились на полотняной стенке палатки над моей головой, дядя Миша пригласил к своему огоньку такого же, как он сам, дружка «образца двадцатого года». Они там что-то говорили вполголоса про войну, танки и «катюши», чокались стаканами, с хрустом закусывали доморощенной редиской, раздирали вяленую воблу.
Я лежал на раскладушке у стенки палатки и дышал так, как будто спал глубоким сном, и не шевелился, чтобы скрипом не разбудить ребят, которые справа и слева от меня вовсю посвистывали носами. Да и сам я стал подремывать, как вдруг почувствовал, что у догорающего костра никого нет и, кажется, можно приступать к выполнению задуманного плана.
Захватив в охапку одежду и рабочие ботинки, а заодно припасенный с вечера комбинезон работавшего бетонщиком Коли Лукашова, я выбрался из палатки, переминаясь на обжигающей ноги росе. Быстро оделся, вытащил из тайника припрятанный с вечера мастерок и, маскируясь за грудами бетонных стройдеталей, отправился к строящемуся зданию школы.
Я даже не думал, что после теплой постели таким холодным окажется известково-цементный раствор. Его я тоже припас еще с вечера, делая вид, что помогаю девчатам. Белый кирпич был уже на лесах, красного для моей задумки требовалось не так много. Его я живехонько натаскал по сходням на уже освоенной «козе». Наконец, сам взобрался на леса и на всякий случай прислушался.
Во всей природе разлилась росистая, чуткая и звонкая, благодатная тишина. Сосны на фоне охватившей северо-восточную часть неба зари раскинули свои темные лапы. Солнце где-то за горизонтом совершало свою ночную прогулку, как будто искало поудобнее место, чтобы снова нам показаться, но пока что его не находило. Спали птицы, и только «тыркал» неугомонный коростель. «Поджали хвосты» притаившиеся под листьями злые комары. А комары в Костанове, надо сказать, такие, что, когда поймаешь его и зажмешь в кулак, ноги висят по одну сторону кулака, а нос торчит — по другую.
Дядю Мишу то ли сморила усталость, и он куда-то исчез, чтобы перевести дежурство из вертикального положения в горизонтальное, то ли, несмотря на поздний час, решил он нанести ответный визит своему фронтовому другу. Так или иначе, оба они наконец-то убрались со стройки.
Меня била дрожь, возможно, от ночной прохлады, а может быть, и от нервного напряжения. Я стоял на лесах и прислушивался, не следит ли кто за мной и не поднимется ли сейчас вселенский хай с воем сирен, сигналами громкого боя — трезвоном колоколов пожарных машин? Но нет, все вокруг было спокойно.
С сильно бьющимся сердцем я развернул свой чертеж, зачерпнул из лотка раствор, разровнял его на стене мастерком и положил первый кирпич, сначала белый, силикатный, согласно плану, тут же отметив его крестиком на чертеже, за первым — второй, третий… Наконец дошла очередь и до красного, потом — снова белый, снова красный… Оказывается и вправду, стоит закончить подготовительные работы и начать основные, сразу приходит другое настроение: успокаиваешься и сосредоточиваешься, потому что делаешь настоящее дело.
Надо было спешить: времени у меня до рассвета оставалось очень мало. Но работал я уверенно, отмечая уложенные кирпичи крестиками на своей схеме, и так — ряд за рядом, буква за буквой, пока не стала прорисовываться вся фраза.
Мне теперь было тепло, а вскоре стало жарко. Я не обращал внимания на орущих во все горло проснувшихся птиц, доносившееся из всех дворов Костанова пение петухов, другие звуки пробуждавшегося села. Надо было торопиться, чтобы закончить дело, пока спит наш стройотряд, пока не погнали коров в стадо костановские хозяйки. Я уже заканчивал так смело задуманное дело, когда, подняв голову, увидел, что ночной сторож дядя Миша вернулся на стройку и теперь стоит напротив моей стены, стараясь понять, что же это такое здесь происходит?
 
Я замер. Ну вот сейчас начнется то, чего я больше всего опасался: шум на все село и публичный позор. Но дядя Миша, уразумев наконец, что происходит, весь затрясся и задергал головой, что означало у него бурное веселье, а потом, запахнув на себе поплотнее телогрейку и устроившись на бревне в уютном уголке, достал кисет. Наверняка решил дождаться, когда проснутся стройотрядовцы, чтобы поглядеть, как оно все дальше будет. Я ему помахал рукой и приложил палец к губам, «дескать, не выдавай», он успокоительно потолкал перед собой воздух заскорузлой ладонью: «Ладно, не выдам», — все-таки свой человек, как-никак в мастерской вместе работаем…
Дело было сделано. Торцовая стена школы на третьем этаже поднялась на целый метр, по белому полю ровным рядом вырисовывались красные буквы. Все было сделано точно так, как это выкладывают строители: например, год завершения стройки или что-нибудь еще.
Ссыпавшись с лесов, я наскоро ополоснул в чане с водой руки, вытер их о какую-то тряпку и нырнул в палатку. Наспех разделся, залез под одеяло, прислушиваясь и присматриваясь: не видел ли кто меня, кроме дяди Миши?
Но и здесь все было спокойно. Парни как будто чувствовали, что вот-вот объявят «подъем», и потому особенно усердно добирали последние минуты сна. Успокоившись, я ощутил вдруг такую усталость, что мгновенно уснул, будто провалился в темную глубокую яму.
— Борька, вставай! Слышишь! Иди погляди, какое чудо у нас! — Сквозь сон я чувствовал, что кто-то меня тормошит. Со стороны стройки доносился хохот. Меня снова кто-то принялся толкать в спину: — Вставай, Борис, поднимайся, пропустишь цирк!.. Но я так умаялся за мочь, что и дружки не могли меня разбудить. Сон валил меня на подушку, и я никак не мог поднять голову.
— Дайте-ка я погляжу его руки, — услышал я сквозь сон голос командира отряда Юры.
«Какие руки? Зачем ему смотреть мои руки?» — где-то очень далеко, как сонная муха в тенетах, пробрунжала ленивая мысль и тут же угасла. И тут как будто кто подтолкнул меня: я наконец понял, почему это именно к нам в палатку пришел командир отряда и по какой причине его интересуют мои руки.
С трудом я разлепил глаза и первое, что увидел, плохо отмытую собственную пятерню со следами красного кирпича и остатками известково-цементного раствора вокруг ногтей. За пятерней маячило в тумане лицо нашего командира.
— Все ясно, — твердым голосом сказал Юра. — Автора можно больше не искать.
— Что имеешь в виду?
Спокойный белобрысый Коля Лукашов и черный, быстрый, как обезьяна, Петька Кунжин всем своим видом выражали бурное возмущение, незаслуженно, мол, обидели ни в чем не повинного человека.
— Ах, так? — сказал Юра. — Тогда послушаем, что он сам об этом скажет! Тащите-ка его из палатки.
Плеснув в лицо пригоршню воды, чтобы проснуться, я вышел вслед за своими дружками и Юрой и остолбенел: перед торцовой стенкой школы, где на уровне третьего этажа я трудился сегодня ночью, собрался чуть ли не весь наш стройотряд. Парни и девчата обменивались насмешливыми репликами и хохотали. В девичьих голосах слышались даже завистливые нотки, что я довольно смутно, но все-таки уловил. Парни откровенно ржали.
На белой стене из силикатного кирпича были выведены на века красным кирпичом рвавшиеся из моего сердца слова: «Ляля, я тебя люблю!» И в конце поставлен восклицательный знак. Я даже не подозревал, что все получится так здорово!
Кое-кто из стоявших рядом со мной уже стал оборачиваться в мою сторону, вот-вот заметят меня девчонки из Лялькиной бригады, и тогда пиши пропало. Уже теперь-то никакого житья мне не будет. Но я не жалел о том, что сделал, хотя ничего доброго мне не обещало и лицо Юры.
— Ну так вот, — сказал он. — Рассчитал ты точно и в общем-то высказался, хотя можно было бы высказываться и не столь фундаментально. Но стену выложил неровно, с архитектурными излишествами. А посему, если вы трое за полчаса не ликвидируете это безобразие, то построю отряд и наложу взыскание, а разбирать твое художество будет комсомольское бюро!