Снежный ком

— Почему же она для тебя такая хорошая? — совсем разобидевшись, спросил я.
— Потому что правдивая. Пришла и сама сказала: «Людмила Ивановна, я вас обманула. Я сама придумала, что дядя Петя разрешил мне называть его папой. Я так сказала потому, что он у вас очень добрый…»
— На одном добром десять недобрых ездят, — сказал я, вспомнив, что такую же мысль, жаль, немножко раньше меня, высказал дядя Коля.
— Может быть, скажешь, кто эти, применительно к папе, «недобрые»? — не очень-то ласковым голосом спросила мама.
— Ты, например, — начал я перечислять, — тетя Клопа, Наташка, дядя Коля, Павлик… Ну и я…
— Что-то много седоков, — заметила мама. — Ладно, хоть себя не забыл. И кто же тебе внушил такую мысль? Папа?..
— Нет, дядя Коля… Вместе придумали…
— Вижу, что вместе. Одному и не осилить…
Разговор пришлось прекратить, потому что нас уже встречал дядя Коля. Был он в демисезонном новом пальто, в шляпе, в белоснежной рубашке, еще и при галстуке. «Фонаря» под глазом у него уже не было, только что веко немного желтело: женщины веки голубым для интереса мажут, а дядя Коля — вроде бы желтеньким… Поднялся он впереди нас по лестнице и торжественно открыл ключом дверь.
Мы все четверо — папа, мама, Наташка и я — вошли в коридор вслед за дядей Колей и остановились. Квартира наша блестела как свежевымытое стеклышко. В коридоре дядя Коля постелил дорожку из картонных полос. Мы осторожно прошли по этой дорожке и открыли дверь в первую комнату — папин кабинет. Кабинет сиял зеркальной чистотой, но…
Первой почувствовала неладное мама. Она с силой, как это делала бабушка, втянула ноздрями воздух и сморщилась. Мы с папой, да наверняка и дядя Коля и Наташка, пошмыгав носами, учуяли доносившийся откуда-то посторонний аромат. А если сказать проще, из папиного кабинета несло ужасающей вонью.
— Бабушка была права, — сказала мама. — Хомяк все-таки где-то издох.
— Немудрено издохнуть, когда пол покрывали лаком, — с сожалением в голосе сказал папа.
— Но воняет, между прочим, — принюхавшись, сказала Наташка, — совсем не дохлятиной.
Мама еще раз потянула расширенными ноздрями воздух и определила: — Чем-то кислым, как застарелая помойка.
Дядя Коля только руками развел, но ничего не сказал: ключи были у него и, выходит, это он оставил такую вонь.
Мама, как ищейка, прошла по комнате, определяя источник интересующего всех нас запаха, и остановилась у папиного письменного стола.
— Петя, ты когда уезжал, ничего съестного не оставлял в своей правой тумбе? Вонь идет именно отсюда!
— Ну что ты говоришь! — с возмущением возразил папа. — Ты же знаешь, в правой тумбе у меня только диссертация и все материалы к ней. Ключ я увозил с собой. Можешь посмотреть!..
Бедный папа рад был хоть под таким предлогом заинтересовать маму своей диссертацией. Он вставил ключ в замочную скважину, открыл дверцу тумбы и выдвинул нижний ящик.
В первое мгновение мы все не сразу поняли, что же это такое перед нами. Папины бумаги были изодраны в клочья, книги изъедены, корешок «Поэмы о дереве» обглодан.
В углу ящика письменного стола кто-то устроил гнездо с круглой дырочкой вместо входа, как в мышиную нору. Только гнездо этот «кто-то» построил не из земли, а из обрывков бумаги и разной дряни. Другой угол ящика, вернее, весь остальной ящик занимал «склад». Все это ужасно воняло и выглядело как настоящая помойка.
Из норки показалась удивленная и, я бы сказал, даже рассерженная мордочка моего милого Васьки, готового насмерть защищать свое, такое уютное жилище.
— Ура! Васька нашелся! Ура! — закричал я радостно и ловко схватил хомячка за шкурку.
— Моя диссертация! — в отчаянии закричал папа и бросился к ящику с Васькиным гнездом.
Тут папа был, конечно, прав: пока он изучал разные книги, ссорился с мамой, делал опыты с бетонными блоками, Васька из папиной диссертации, не дожидаясь ее защиты, без единого гвоздя построил себе дом.
Вдруг Васька изловчился, куснул меня за руку и к тому же издал какой-то пронзительный писк.
В ту же секунду из ящика, шурша обрывками бумаг, стали выскакивать и разбегаться в разные стороны по квартире маленькие упитанные хомячки.
 
— Лови их!
— Держи!
— Так вот почему ты все сюда бегал! — тут же разоблачила меня мама.
— Мамочка, я не знал, где он сидит! Я его сам найти не мог!
— Еду кто ему носил? И что теперь будет?
— А я виноват, что он хомячат нарожал?
— Да перестаньте вы! Ловите их! Не поймаете, расплодятся, весь дом сожрут!
Из папиных бумаг все выскакивали и выскакивали маленькие проворные хомячата, вываливались в прогрызенную в дне ящика дырку, прыгали через невысокие борта, разбегались по квартире.
— Лови их! Держи! — кричали и папа, и мама, и дядя Коля, и Наташка, раскатываясь по блестящему паркету, как по льду. Один я ловил молча.
Все мы, как сумасшедшие, метались по комнатам. Дядя Коля только ладонями хлопал себя по коленкам от огорчения, всей своей душой мастера жалея такой отличненький, блестящий, как зеркало, только что отлакированный пол.
— Лак не царапайте! Пожалейте лак! Свежий лак! Ведь старался же! — кричал в исступлении дядя Коля.
— Не до лака, когда жизнь на карте, — решительно ответила ему мама. — Это все твоя работа, — напустилась она на меня. — То хомяки, то попугаи, а теперь что? Нильского крокодила притащишь?
В это время раздался звонок, и я даже удивился, как сразу изменилось лицо у мамы. Приветливо улыбаясь, она порхнула к двери.
— Ручейниковы тут живут? — раздался грубый голос.
Два грузчика втащили к нам какие-то огромные, стянутые блестящими железными полосами ящики.
— Что это? — сразу насторожившись, спросил папа.
— Совершенно случайно купила неплохой французский трельяж, — ответила мама.
— В трех ящиках трельяж?
— Нет, только в двух…
— А в третьем?
— Ну ты, наверное, видел когда-нибудь в магазинах такой очень элегантный немецкий торшер…
Мама расписалась в накладной, не глядя сунула грузчику, что постарше, десятирублевую бумажку, закрыла за ними дверь.
— А деньги? — спросил папа. — Откуда взялись деньги?
— Немного перехватила у Клары… Как-нибудь отдадим. Мне пришлось подарить ей свои новые очки…
— Сколько?.. — вне себя выкрикнул папа.
— Не кричи, пожалуйста, — обиженно сказала мама. — Сущие пустяки. Что-то около четырехсот…
— Как это «около»?
Мама уже собиралась ответить, как она понимает слово «около», но в это время раздался звонок, и разъяренный папа с хомячком в пальцах открыл входную дверь.
На пороге остановилась тетя Клопа. Лицо у нее было точно такое, как у Ивана Грозного, когда он убивал своего сына. В руках тетя Клопа держала коробку из-под овсяных хлопьев.
Я заглянул в коробку и увидел, что там тоже отличненькие хомячки: один большой и несколько поменьше.
— Ура! — закричал я. — Павлик нашелся! Ура!..
Папа тоже заглянул в коробку и спросил дрогнувшим голосом:
— Неужели опять Павлик?
— На этот раз, дорогой Петр Яковлевич, — железным голосом ответила тетя Клопа (глаза у нее так и выпрыгивали из орбит), — наверняка не Павлик, а скорей всего его сын или даже внук!.. С детьми!.. — на всякий случай добавила она.
И тут я увидел из-за тети Клопы на нашей лестничной площадке еще и бабушку. Она двигалась то вправо, то влево, как будто натирала полы, так ей хотелось поскорее войти к нам в квартиру.
Бабушкин нос-хоботок в один миг протянулся вдоль всего коридора, успел завернуть в папин кабинет и в кухню.
Но мне было даже не до бабушки и не до ее хоботка: папа вдруг распахнул дверь перед тетей Клопой и, выхватив из ее рук картонную коробку, вытряхнул из нее прямо на пол с полдесятка отличненьких хомячков, почему-то самых разных размеров.
— Давайте! — в исступлении закричал папа. — Несите!.. Тащите!.. Всех хомяков Москвы!.. Всей планеты!.. Пусть плодятся!.. Грызут, рвут, запихивают в свои защечные мешки кофточки-мофточки, трельяжи-муляжи! Все ваше барахло! Не трогайте хомяков! Они хорошие! Они знают, что делают!