Темный янтарь 2 (СИ)

А для краснофлотца Вира-Выру ничего не кончилось. Стоял в подвале полуразбитого дома – от тепла, шедшего от печки, ломило виски. Нужно было сосредоточиться, отвечать точно и строго нужным тоном, но не получалось.
…— «Пулеметчик…»! И где?! Где, я спрашиваю?! – рычал высокий, ссутулившийся под низким потолком, человек. – Где?! Вверенное?! Вам?! Вооружение?!
— Выведено из строя, товарищ батальонный комиссар. Затыльник вот снят, – Янис кивнул на содержимое своего выпотрошенного, вываленного на стол вещмешка.
— Бросили пулемет? Оставили врагу? Знаете, что за это положено?
— Никак нет. Ленты кончились. Стрелять было нечем…
— И это оправдание трусости?! Обязаны были вытащить! У нас каждый пулемет на вес золота. Ленинград стоит насмерть! А вы?! Мерзавец вы, а не советский краснофлотец! Тряслись, собственную жизнь спасали?
— Раненого вытаскивал.
— Товарищ батальонный комиссар, он действительно с раненным вышел. В санбат отправили, – негромко сказал кто-то из полутьмы у стены.
— Не сметь защищать труса! Добренькие?! Выскочила рота, частично спаслась[8]? За тем их в десант посылали?! Он пулемет бросил! Обязан был до последнего патрона, до последнего вздоха…
— У меня четыре патрона остались. И те в немецкой винтовке, – тяжело сказал Янис, и осознал, что идет вовсе не туда, получится худо. Нужно совсем иначе разговор вести. – Товарищ батальонный комиссар, наш расчет выполнил приказ. Мы были на фланге, прикрывали взвод со стороны трамвайной линии. Отразили атаку немцев, патроны заканчивались. Перешли на запасную позицию, оказалось, мы уже отрезаны. Пытались выйти к роте со стороны завода Пишмаш. Снова наткнулись на немцев, расстреляли последнюю ленту. Может, виноваты в чем, но ведь, ни связи, ни подачи патронов…
— Оправдываться научились? Формулировки вон какие отточенные. Или это немецкая, хорошо заученная инструкция?
— Никак нет. Я же доброволец, был связным от рабочего отряда при штабе 67-й стрелковой, нас учили как докладывать положено и как сквозь немцев прорываться, – пробормотал Янис, твердо сознавая, что сейчас не время скромность проявлять.
— Доброволец он! А пулемет…
— Товарищ батальонный комиссар, боец едва на ногах стоит, раненный, – осторожно, но настойчиво сказали из полутьмы. – Ну когда его немцы завербовать могли? Тем более, рабочий, доброволец…
— Разберемся. С каждым разберемся, – процедил безжалостный человек. – Петковский, связь есть? Соедини меня со штабом бригады…
Янис почувствовал, что его безмолвно подталкивают к двери.
На улице стало чуть легче, но ноги все равно подгибались.
— Эй, ты чего - валишься?! – обеспокоился кто-то.
— Валюсь, – признал очевидное Янис.
Помнилось, как на телеге везли, потом санитар, ругаясь, бушлат снимал…
***
Окончательно пришел в себя краснофлотец Вира-Выру в госпитале. Вроде как и не выходил никогда из таллиннского: опять спину обрабатывали, кололи, и бинтовали. Правда, теперь была еще и распухшая рука, постоянный кашель и высокая температура. Впрочем, жар сбили быстро, ноги слегка держали. Смешно, но часы, вовремя спрятанные под рукав тельника, уцелели, а еще имелась квитанция о «изъятом у краснофлотца Вира комплекте формы» – обещали вернуть при выписке. Хорошо здесь дело по хозяйственной части поставлено. Да и госпиталь был куда посолиднее: просторный, немного даже парадный. До войны, оказывается, сугубо женский был, специализированный – Центральный институт акушерства и гинекологии Наркомздрава[9].
Через четыре дня ранбольной Выру, в одних пижамных штанах, стоял перед военврачом.
— Штанины подними, – сурово приказал доктор.
Был он сухонький, с седой бородкой, из-под халата нелепо торчал широковатый ворот гимнастерки с тремя перекосившимися «шпалами» в петлицах. Физиономия брезгливая, сморщенная, словно на завтрак уксус с лимоном пил.
Янис поднял штанины.
— Спиной повернись.
Ранбольной повиновался, с печалью догадываясь, что сейчас начнут заставлять спустить штаны, допрашивать и ругать, не иначе, про пулемет опять вспомнят.
 
Бородатенький отчетливо фыркнул, пошелестел бумагами на столе, видимо, изучая справки и остальное.
— Бляди! Мерзавцы, … им в селезенку. Неучи тупорылые, семинаристы! – рявкнул старичок неожиданно зычно.
Янис вздрогнул.
— Мерзавцы… им в печень, сапожники холодные, мать их растак ливером… — продолжал наращивать залп всем бортом военврач. – Да не вам это, не вам! Гречихина, уши заткните!
Медсестра за столом уши затыкать не стала, только прикрылась регистрационным журналом.
— Нет, ну что за говно?! Как можно?! Во флот?! В пулеметы?! После такой травмы?! С таким легким?! Иуды подколеновы! – фальцетом выл военврач. – Расстреливать за такое надо! Мать их в душу…
— Товарищ полковник… – сдуру попытался влезть Янис.
— Да, полковник. Вашу налево, итить, – взорвался буйный врач. – Полковник военврачного первого ранга звания, а толку-то?! Вот сейчас буду рвать остатки волос на полковничьем черепе. Ибо стыд и позор! Мы этих проходимцев как и чему учили?! А вы сами-то куда смотрели?! Сдохнуть хотите, краснофлотец он, понимаете ли, Вира?! В военное время это хуже дезертирства, вас же еще и хоронить придется! Подыхать, да, решили?!
— Нет, не решил, – отрекся Янис. – Но я же ничего такого…
— Не вы! Они! – военврач обличающе ткнул сухеньким пальцем куда-то в сторону шкафа, набитого пухлыми скоросшивателями. – Куда они смотрели, подлецы кротовидные, бл…?! Гречихина, я кому сказал, уши заткнуть?! Недоумки, раскудрить их.… Всё, на комиссию, без разговоров, так их... Гречихина, органы слуха открыть! Пишите: «на комиссию»…
— Пишу, – отрапортовала дисциплинированная медсестра.
— Постойте! Товарищ военврач 1-го ранга, а это куда меня? Какая комиссия? – не выдержал Янис, обомлевший от скорости докторских бранных решений.
— Долой! Прочь из армии и флота! Не годен! Пшёл вон домой, лечиться, легкое разрабатывать! – категорически рубанул ладонью военврач.
— Э… а война?
— Что война? Тут ты не единственный на войне… как там тебя… Ян Батькович. Тебя после первого ранения должны были списать в гражданские шпаки, однозначно и категорически. Отвратительное безобразие! Преступная халатность!
— Меня и списали, товарищ военврач 1-го ранга. В судоремонт.
— Никаких судоремонтов! Только легкий труд, желательно на свежем воздухе. Как ты вообще флотскую медкомиссию прошел?
Янис в двух словах описал обстоятельства.
Военврач крякнул:
— Да, события. Диктат случайностей. Но все равно – домой поедешь. Без разговоров! Минимум полгода, потом переосвидетельствование. И заруби на своем эстонском носу – ты и без фронта можешь концы отдать. Весьма легко и непринужденно. Если будешь курить, пить, баб чересчур иметь и работать на дымном производстве. Впрочем, баб - можно. Остальное категорически нельзя! Так и запомни! Околеешь без всякой пользы родной стране и отечеству. А нам люди нужны. И сейчас, и после войны, всегда нужны. Ты кто по довоенной специальности?
— Электрик.
— Вот! Интеллигенция, элита трудового пролетариата! Весьма востребован! Только без этого… натужного воздвижения столбов, мачт и вышек. Винтики там, контактики, проводочки. И усиленное питание. Мамка есть? Пусть кормит от пуза, понимаю, война, но возможности нужно изыскать.
— Нету. И мамки нету, и дома. Немцы там, – угрюмо сказал Янис. – Разве что здесь, в Ленинграде по специальности работу найду.
— Никакого Ленинграда! Никакой сырости! Тебе чистый воздух нужен, кислород, чистая атмосфера, молоко, желательно, козье… Ага, вот! – военврач ловко упал за стул, дернул к себе бумагу. — Сейчас направление и предписание выпишу. Там отличная врачиха, талантливая, хотя и молодая. Заодно привет передадите. Гречихина, решение комиссии – фиксируем завтрашним днем, через два дня – на выписку! Пусть молодой человек проваливает из Питера, пока нас повторно не отрезали по фронту. Литеру, все остальное, оформить без фокусов!