Тьма под кронами (СИ)

Ему было скучно.
Он, конечно, расслышал хруст гальки под ее ногами. Ветер немного утих, и Кия катила волны мягко, почти беззвучно. Зной растекался в воздухе травяной патокой, и облака залипли в небе неподвижно. Вика сбивалась с шага, когда под ноги подворачивались крупные камни, и взмахивала руками, словно марионетка, которую пьяный кукловод дергал за ниточки, не выплывая из уютного беспамятства. У кукловода были тонкие беспокойные пальцы, как у Оксаны, и опухшие, полуприкрытые веки Сергачева. Вика закусила губу. Он не собирался на нее смотреть, и объясняться не собирался. Для него она уже была в прошлом: измерено, взвешено и… отброшено за ненадобностью. Разбирайтесь сами…
Хлопнул полог палатки, картонная бирка от чайного пакетика глухо постукивала по кружке при малейшем дуновении воздуха, пластиковый стаканчик перекатился между тарелок, оставшихся на столе после завтрака, искра солнечного света застряла в капле на прозрачном боку. Виктор не шевелился и дышал ровно.
Это она строила на нем расчет. Она притворялась.
А он ее просто трахал.
Вика открыла рот и выпустила беззвучный крик одним долгим судорожным выдохом. Жилы на шее натянулись струнами, ребра сжимали легкие, выталкивая ярость наружу, и, оказавшись на свободе, она рванулась, заслоняя собою все, как Илгун-Ты заслоняло корявыми ветвями небо за спиной.
«И поэтому у тебя в багажнике «вепрь лежит?»
Слово звучало опасно. Коротко, жестко и звонко, словно маслянистый щелчок. Вика прошла под тентом между палаток, мимо Сергачева — кажется, он подобрал ноги, — убыстряя шаг. Огненно-зеленые блики скользили по бокам машины, как языки пламени, выжигавшего ее изнутри. Вики прищурилась и вытянула руки вперед, горячий воздух тек между пальцами. Она должна что-нибудь сделать прямо сейчас. Ручка багажника обожгла пальцы, она надавила на скобу, потянула дверь.
Ружейного чехла, который она заметила еще в городе, внутри не было. Смятый спальник, аптечка, насос, бухта троса свернулась оранжевым удавом в углу, блестящий и приплюснутый замок багажного ремня сонно приподнял змеиную голову, сверкнул желтой искрой: «Что, подруга, облом?»
Лоб Вики обсыпала испарина, злость и разочарование рвали поясницу. Она выпустила багажную дверь, и та сочувствующе толкнула девушку в плечо, закрываясь. Вика пошатнулась, взгляд застыл на маленькой лопатке с короткой гладкой ручкой и шишкой на конце. «Он опять тебя поимел», — Вика сомкнула холодные пальцы на ручке. — «Они оба тебя поимели»…
Черенок горячо пульсировал в кулаке, лакированная поверхность влажно блестела.
«Ты ведь не хотела этого, правда?! А когда не хочешь, остаются следы. Ссадины, даже разрывы…»
Вика вздрогнула. Медленно повернулась через плечо освобождая дверь. Лопатку она не выпустила. Сухо щелкнул замок. Жаркое марево качалось перед глазами, за текучим воздухом шевелились зеленые пятна, придавленные ватной и бледной синевой.
— Эй, — позвал неуверенный голос Виктора.
Она втянула голову в плечи и, прижимая лопатку к животу, пошла к походному туалету.
«Такой заботливый…», — грубая усмешка рвала рот, — «Все продумал. Кроме этого…»
Голова горела, кожа на предплечьях пошла мурашками, бедра сжимались и колени глухо ударялись друг о друга на каждом шаге.
«Тебе и говорить-то ничего не надо будет, только молчать и плакать. А они пусть рассказывают. В крохотных безликих кабинетах с решетками на окнах, где от драного линолеума воняет дезинфекцией, а стулья намертво втиснуты между столами или вовсе прикручены к полу; поют хмурым мужикам, смахивающим на бандитов; скучающим, сонным, с опухшими лицами; отвечающих на звонки, беспрестанно сменяющих друг друга; перебирающих листки экспертиз и бланки протоколов. Рассказывают про Илгун-Ты и Ведьмин палец, зачем было столько алкоголя, кто сколько выпил, кто где спал и с кем, зачем брали с собой оружие, зачем понадобилось ехать так далеко; что стало причиной к самонанесению, по вашим заявлениям, гражданкой Гуминой травм и повреждений столь интимного характера…»
 
Поясницу словно полоснули ножом. Вика выронила лопатку, судорожно вдохнула, ноги подкосились. Боль и страх рванулись к горлу, все закружилось, каменный берег встал на дыбы и понесся на Вику многотонной фурой. Ее жалобный крик взлетел над Кией и заглушил звон стали о камень.
* * *
Оксана не спрашивала, а он на секунду почувствовал себя голым.
Степан не просто часто бывал в устье Кожуха. Он был уверен, что родился здесь, у Ведьминого пальца, возможно, прямо там — в корнях Илгун-Ты, — под рассохшейся кровлей. В его свидетельстве о рождении в графе «мать» стоял прочерк, потому что женщина, из чрева которой он появился на свет, была носителем Бурхана охраняющего Мировое древо и последней — действительно последней, но не той, о которой он рассказывал, — Олмон-ма Тай.
Нелепая уверенность, в которую прекрасно укладывались все двадцать с небольшим лет его сиротской жизни вместе с пропавшим невесть-куда отцом, Ландурой и ее сказками, прозвищем Кельчет-И-Тек и способностями диагноста, которые нельзя было объяснить ни медицинскими знаниями, ни опытом практикующего врача. Тихое помешательство, старательно выстроенное кирпичик за кирпичиком, как дорожка, в конце которой его ожидало что-то, чего он не понимал.
Пока.
Он не испытывал неловкость из-за того, что все, включая Вику, решили, что он в нее влюблен. Его это даже устраивало. По-настоящему беспокоили только известные причины проникновения Бурхана в духовное тело человека: осквернение священных мест или кладбищ, тяжелое потрясение при изнасиловании, жестокое избиение, катастрофа или другая страшная трагедия.
Научить было некому.
Шаманские практики тельмучин старательно обходили любые, даже самые отдаленные возможности контакта с Бурханом, могучей, неукротимой сущностью, вполне способной откликнуться на неосторожное камлание или призыв, что не сулило заклинателю ничего хорошего. Бурхан обладал собственной волей, неподчиненной ни Унгмару, ни Кельчету, и был связан лишь основой миропорядка, сохраняющей свет во тьме и тьму в свете.
Степан брел наощупь, одержимый своей навязчивой убежденностью и ведомый чувством «узнавания» — ослепительной вспышкой, оставляющей на выжженной сетчатке внутреннего глаза багровые прожилки кровных связей, которые говорили о любви не больше, чем остатки плаценты и пуповины о духовной связи матери и ребенка.
Да, Вика была не единственной.
Старшая медсестра приемного покоя третьей городской больницы, где он проходил практику после двух лет обучения в медицинском университете, поехала с ним в устье Кожуха без вопросов. «На природу» — ей было достаточно. Тридцатидвухлетняя замужняя женщина не очень понимала, что с ней происходит. Степан — немногим больше. Он не помнил ее имени, да и не хотел вспоминать. У него уже была «Нива», не «шевик» — короткая инжекторная версия старого доброго Ваз 2121, - которую он с трудом мог вести из-за нахлынувшего обморочного «узнавания»…
Ему не пришлось долго терзаться — «а что дальше?».
Под Илгун-Ты она повела себя так, словно хотела, чтобы Бурхан вселился в него.
Они совокуплялись неистово, рыча как животные и царапая друг друга. Отсветы костра скользили по ее влажной от пота коже юркими саламандрами. Она извивалась под ним, но внутри была горячей и сухой, как песок в пустыне, пока не ударила его по лицу и замерла в ожидании. В глубине зрачков шевелились бездны. Она замахнулась снова. Он перехватил ее руку, ошеломленный, которую она тут же притянула к себе, положив его ладонь на шею, сжала, бешено толкая тазом навстречу. Лицо ее плыло и плавилось, меняя очертания, шире становились скулы, менялся разрез глаз, мягко очерченные надбровные дуги проступили упругими валиками, мокрые волосы липли к вискам и шевелились, словно змеи. Степан изо всех сил прижимал к земле бьющееся тело, когда она вдруг пролилась горячо, маслянисто, а из перекошенного рта с почерневшими губами вырвался торжествующий сиплый крик.