Эвакуация (СИ)

  
Тимофей Печёрин
 
Эвакуация
   
1
 
У одних при слове «лагерь» оживают светлые воспоминания детства. О походах в лес, играх на свежем воздухе, купании всей гурьбой в ближайшем пруду или речке. И страшилки на ночь — хоть у костра, хоть в многоместной спальне после отбоя. Под смешки и шушуканье благодарных слушателей.
У других ассоциации с этим о словом далеко не столь радужные. Колючая проволока, вышки с автоматчиками, бараки и баланда. А также непостижимая для разума провинность, за которую угораздило сюда попасть. И очень призрачные шансы покинуть это место живьем.
Но существовала и третья разновидность лагерей, припоминаемая гораздо реже двух других. Лагеря беженцев. То есть палатки вместо нормальных жилищ, полевая кухня взамен обычной, скудные пайки гуманитарной помощи на завтрак, обед и ужин; грязь и детский плач. А в качестве культурной программы — разве что любование закатом да посиделки возле радиоприемника, если таковой (да еще с запасом батареек) у кого-то имеется.
Что до таких немудрящих радостей жизни, как душ и чашка кофе по утрам, банка пива перед телевизором вечером, не говоря уже про Интернет, доступный в наше время, кажется, чуть ли не из каждого утюга, то обо всем этом в лагерях беженцев остается только забыть. Как о безумной и недоступной роскоши.
Зарабатывая себе на жизнь в частной военной компании, на подобные места Леонид Кудряшов успел насмотреться вдоволь. Правда, в странах далеких и жарких, где хватало горячих голов, для которых мирно жить скучно, работать унизительно. Зато отнять все, включая жизнь, у тех, кто слабее — самое то.
Однако на этот раз самый настоящий лагерь беженцев встретился Леониду по возвращении на родину. Более того — в окрестностях родного города.
Что дело неладно, Кудряшов почувствовал еще в Шереметьево. Когда, сойдя с трапа самолета, вернувшего его из очередной командировки, попытался связаться с Альбиной и Женечкой.
Во время пребывания в знойной, раздираемой гражданской войной, стране, пользоваться смартфоном (не говоря уж про другие гаджеты) он по понятным причинам избегал. Ибо все эти электронные игрушки были просто подарком для разведки противника. Уж очень помогали в наведении его артиллерии.
Лишенный, таким образом, общения с женой и дочкой, Леонид в этот раз едва сумел дождаться возможности позвонить домой. И потому был особенно обескуражен, услышав в трубке бесчувственный, записанный голосок и роковую фразу: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
Трижды, уже в зале ожидания аэропорта, расхаживая взад-вперед, как встревоженный зверь в клетке зоопарка, Кудряшов попытался снова связаться с женой. Но с тем же результатом… вернее, с его отсутствием. «Аппарат абонента выключен…» и точка.
А дальше было только хуже. Попытавшись купить билет на рейс к родному городу (желательно, ближайший) Леонид узнал, что авиасообщение с ним приостановлено. Причем на неопределенный срок. Попытался узнать причину, и в справочной аэропорта ответили… ссылками на постановления и распоряжения соответствующих ведомств. О причинах не сообщив не то что ничего конкретного, но даже вразумительного.
Впрочем, самую суть происходящего Кудряшов сумел выловить даже из такого формального ответа. И она не обнадеживала. Ибо прерывают транспортное сообщение обычно не просто так. И едва ли — с теми местами, где все в порядке.
А значит, почти наверняка Альбина и Женечка попали в беду. Ну а если даже не попали, если тревога в их случае была ложной, Леонид все равно считал своим долгом убедиться в этом собственными глазами. Обнять жену, поднять на руки дочку.
Но уж точно не ждать, что кто-то большой и важный обо всем позаботится. Да произнесет сверху громовым голосом: «Отбой! Была проблема, но теперь она решена. Самолеты снова могут летать, а близкие люди — воссоединиться».
Увы, но подобного вышнего дозволения порой можно и не дождаться. Или дождаться, но для кого-то слишком поздно.
 
Поскольку железнодорожное сообщение с его малой родиной тоже приостановили, добираться Кудряшову пришлось окольными путями. Сначала долететь на самолете до областного центра, затем поездом дотащиться до соседнего со своим городка. Где, основательно поторговавшись, договориться с одним из местных мужиков, подрабатывавших частным извозом.
Он-то и привез Леонида к лагерю беженцев. Ближайшей к городу точке, как он сам утверждал.
— Ближе не могу, извиняй, — говорил мужик, оправдываясь, — там потом посты… армейские. Не хотелось бы им на глаза попадаться.
Спорить Кудряшов не стал, к отказу водилы отнесся с пониманием. Зная по опыту тех же командировок от ЧВК, что людям, в неспокойное время получившим оружие и хотя бы капельку власти, нельзя просто взять и не воспользоваться и тем, и другим в собственных шкурных интересах. Да к облегчению карманов и унижению тех, у кого оружия нет.
Однако понимание пониманием, а на душе сделалось только тягостней и тревожней. И от слов об армейских постах, и от зрелища лагеря беженцев. От тех атрибутов смутного времени, которые Леонид Кудряшов думал, что оставляет за спиной, покидая Ливию или Сирию. И которые уж никак не ожидал встретить в родном краю.
Комендант лагеря, немолодой мужчина в форме подполковника МЧС, поднял на Леонида грустно-усталый, как у бассета, взгляд из-за стола, когда Кудряшов переступил порог его вагончика, гордо именуемого кабинетом.
Отвечать на вопросы незваного гостя комендант явно желанием не горел. Точнее, отвечал… но с такой нескрываемой неохотой, словно каждое слово Леонида вызывало у него физическую боль. А главное — как и справочная аэропорта, всеми силами избегал сообщать хоть что-то конкретное.
Да, въезд в город закрыт, говорил он. Что-то случилось? Несомненно. Иначе нас бы тут не было. Да, какое-то бедствие. Но мы делаем все, что в наших силах. В частности, провели вот эвакуацию. И обеспечиваем пострадавшим питание и какую ни на есть крышу над головой.
Под крышей он, не иначе, подразумевал то множество палаток, целый город из палаток, окружавший кабинет-вагончик.
Затем, по просьбе Леонида, комендант открыл ноутбук и поискал в списке своих подопечных его жену и дочку. Чтобы затем произнести, маскируя сожаление деловой сухостью:
— Кудряшова Альбина, возраст тридцать два года, и Кудряшова Евгения, возраст пять лет, в списках временно содержащихся в лагере… не значатся.
— То есть как это? — вполголоса произнес Кудряшов, глубоко вдохнув. — И это вы называете «провели эвакуацию»? Тогда где, интересно, мне искать свою семью? Что с ними, не подскажете?
Голос его звучал спокойно… до поры. Без повышенных тонов. Но те, кто знал Леонида хорошо, не услышали бы, но почувствовали в его тоне угрозу. Как в шипении змеи, что тоже бывает негромким.
— Молодой человек, — все тем же усталым голосом отвечал комендант, с Кудряшовым прежде не знакомый, и потому воспринявший его тихий голос как заискивание, как признак слабости, — происшедшее в городе — секретная информация. Разглашать ее я не имею право. Как, кстати, и эвакуированные. Со всех взяли подписку о неразглашении. Это, во-первых. А во-вторых… у меня здесь двенадцать тысяч душ без малого — сбагрили мне на поруки. И потому я просто физически не в силах проследить за каждым, утирать сопли каждому обездоленному ребенку, искать его мамашу, с папашей лясы точить…
— Сколько, вы сказали? — переспросил Леонид все так же тихо, но уже ощущал себя связкой динамита, к которой, пожирая бикфордов шнур, стремительно приближается роковая искра. — Двенадцать тысяч спасли, так? А сколько жило в нашем городе, в курсе? Больше ста тысяч — и это только по итогам последней переписи. А жизнь ведь на месте не стоит… сам губернатор, помнится, называл наш город «динамично развивающимся». Не зря, видать. И где все эти люди? Где, а? Да в горячих точках меньше народу гибнет, чтоб вы знали!
И… как вы еще сказали? «Иначе нас бы тут не было»? А какой, собственно, от вас толк? Какого хрена вы здесь торчите, если никого спасти не можете?