Меня зовут Сол

Я дала ей кекса, орехов и изюма, потому что она отказалась есть щуку. Я попробовала кусочек — мясо оказалось белое, с дымком, и в нем был миллион костей. Пеппа немного почитала при свете налобного фонарика, а потом я забрала фонарик и ушла в лес за дровами, потому что костер начинал гаснуть, а нам надо было вскипятить чайник.
Когда я вернулась, Пеппа сказала, что ей нужно в туалет, так что я вывела ее наружу. У нее был понос — так иногда бывает, когда принимаешь антибиотики. Я точно помнила, что в такой ситуации нужно давать много воды, а еще соль и сахар. Мне пришлось подтереть ее травой, а потом обрывком футболки, который я намочила кипяченой водой. Холодало, так что я уложила ее в спальник и прикрыла одеялом. Рука все еще болела, поэтому я дала Пеппе еще по таблетке ибупрофена и кодеина. Я умирала от страха, пока она не заснула. Потом я обложила костер дровами со всех сторон, села на пороге шалаша и долго смотрела на огонь. Чайник я постоянно держала горячим и будила Пеппу каждые два часа, чтобы напоить сосновым чаем с солью и сахаром.
Стало реально холодно. Небо прояснилось, вышла яркая, почти полная луна, в свете которой лес казался серо-серебряным. Я видела, как иней намерзает на листьях и ветках. У огня было тепло, а Пеппа лежала под одеялом. Температура у нее упала, и она перестала дергаться и дрожать. Хорошо.
Ночка выдалась та еще. Я толком не спала, сидела и смотрела на огонь и следила за Пеппой. Правда, я закуталась в одеяло. В темноте я слышала крики совы, шум деревьев и треск у ручья — наверное, туда пришел олень. Щука над огнем сморщилась и почернела. Теперь она выглядела как мусорный мешок. Где-то далеко лаяла лисица. Точнее, не совсем лаяла: они издают странный скрипучий звук, что-то вроде «ак-ак». Я не боюсь темноты и не боюсь даже сидеть на улице ночью. Мне это нравится. Мне нужно было посидеть и посмотреть на огонь, чтобы успокоиться насчет Пеппы. Что будет, если она не поправится? Я могла бы поехать в город и пойти к врачу, но тогда нас найдут и арестуют. Я могла бы поехать в город, купить еще антибиотиков и бинтов и почитать в Интернете про инфекции. Но в любом случае мне пришлось бы бросить Пеппу. К тому же уже пора было ставить силки, или удить рыбу, или стрелять птиц: еда кончалась.
Я, кажется, заснула. Я смотрела на огонь, и видела маленькие искры, и чувствовала, как что-то стучит по моей шее, а потом вроде бы вышла из тела и провела вне тела целую вечность.
Вставало солнце, и на востоке, за деревьями, горизонт начинал золотиться. Потом он стал ярко-розовым, потом серебряным, и весь лес засверкал изморозью.
А потом я услышала шаги и треск веток где-то наверху. Сердце у меня заколотилось. Она появилась из-за шалаша, заглянула под мой зонтик, посмотрела на меня и сказала:
— Guten Morgen, Kinder.[6]
Она и правда была похожа на ведьму. На голову она намотала огромную клетчатую шаль, как делают африканские женщины. Длинное черное пальто прикрывали несколько шарфов, а на шее висела полоса яркого шелка. Еще у нее были овчинные перчатки и трость. Под глазом белел шрам, похожий на прилипшую макаронину. Она улыбнулась накрашенными губами, показав огромные белые зубы.
— А вы правда врач? — спросила я. — Пеппа заболела. Ее укусила щука, в рану попала инфекция, и теперь у нее температура и понос.
Она заглянула в шалаш и сказала:
— Ach so. Маленькая рыжая девочка. А ты ее сестра.
— Ага.
— Да, я врач. Я иммунолог и специализируюсь на болезнях иммунной системы. Я училась в Германской Демократической Республике, ГДР, ты про такую слышала?
— Вы можете ее вылечить?
Она сказала, что да.
Она забралась в шалаш и присела около Пеппы, которая как раз просыпалась.
— Привет, Ингрид, — сказала она. — Меня укусила щука.
Ингрид улыбнулась, стащила перчатки, погладила Пеппу по голове:
— Я буду тебя лечить.
Ладони у нее оказались гигантские, а ногти длинные и красные. Кстати, руки она явно недавно мыла.
— Как ты ее лечила? — спросила она у меня.
Я рассказала, что промыла укусы, дала Пеппе амоксициллин и обезболивающие и заставляла ее пить сосновый чай. Что раны гноятся и из них течет кровь, а на руке появились какие-то красные линии. Она слушала и приговаривала: «Gut… gut… gut»,[7] а потом сказала:
 
— Отлично. Ты — крайне разумная юная леди. А теперь вскипяти воды и принеси мне фонарь.
Она размотала бинты своими огромными руками, надела фонарик на голову прямо поверх шали и включила его. Я поставила чайник и налила в чашку горячей, почти кипящей воды. Ингрид вымыла этой водой руки. Наверное, было очень горячо, но она не подала виду. Потом она трясла руками, пока они не высохли. От ладоней шел пар. Она сняла бинт и посмотрела на распухшие царапины. Провела по одной пальцем, Пеппа ойкнула, а Ингрид нажала посильнее, а потом понюхала укус.
Потом она посветила фонариком Пеппе прямо в глаза, ощупала ей голову, шею и подбородок. Велела поднять руки, и Пеппа сложила руки так, как будто собралась нырять. Ингрид исследовала ее подмышки. Потом откинула одеяло и, стащив спальник, изучила живот и ноги Пеппы. Я на все это смотрела, а Пеппа улыбалась, а потом прошептала «лесби», указывая на Ингрид. Я засмеялась.
Ингрид уложила Пеппу обратно и прикрыла ее одеялом, оставив снаружи только левую руку. Пояснила для меня:
— Инфекция продолжает распространяться, потому что в ране остались инородные тела. Именно поэтому рана не заживает и гноится. Температура поднялась, потому что иммунная система ведет себя так, как будто началось заражение крови. Красные следы — это реакция иммунной системы на инфекцию.
— Я же все залила йодом, — сказала я.
— Если в ране что-то осталось, это не имеет значения, — отмахнулась Ингрид. — Ты знаешь, где растет сфагнум? Это такой мох.
Я кивнула, и Ингрид велела мне принести побольше мха и промыть его в ручье от земли и листьев. Я побежала к ровной полянке у ручья, где деревьев было мало и мох рос толстым слоем. Сняла целый большой кусок. Он слегка затрещал, потому что уже замерз сверху. Мох был грязный и тяжелый, и я его отжала, а потом вымыла в проточной воде. Руки у меня совсем закоченели и покраснели, пока я мыла и снова отжимала мох, а потом еще выбирала из него веточки. Потом я побежала обратно. Ингрид сидела у костра. Перед ней лежал маленький чехол на молнии. Она достала из него длинный пинцет и сунула его прямо в огонь. Кончики пинцета раскалились докрасна, и тогда она положила его на камень.
Увидев мох, она сказала:
— Gut, — а потом спросила: — А веревка у тебя есть?
Я протянула ей моток паракорда, а она сняла с шеи грязно-белый шарф. Вроде бы шелковый. Положила его на камень, вывалила мох на шарф и связала концы, так что получился узел. Вынула складной нож, отрезала кусок паракорда и обвязала им свой узел, сделав сверху петлю. За эту петлю она подвесила мох над огнем, а под него поставила чайник. Чайник скоро закипел, и пар пошел прямо в мох. Рядом Ингрид подвесила пинцет, чтобы на него тоже шел пар.
— Дезинфекция, — сказала она.
Я села на камень с другой стороны костра и стала смотреть, как пар окутывает узел со мхом.
— А что у нее в руке? — спросила я.
— Я полагаю, что зубы.
— Зубы?
— Щучьи зубы. Они очень хрупкие и тонкие и могут обломаться и остаться в добыче. Много лет назад в Германии я лечила рыбака, которого укусила щука. У тебя есть мать?
— Ага, — но больше ничего рассказывать не стала.
Она посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ты очень высокая и красивая. Твоя мать здесь?
— Нет. Мы сами по себе. Я гляжу за Пеппой. Мы охотимся, ставим силки и ловим рыбу.
Ингрид снова улыбнулась. Когда она улыбалась, глаза у нее делались узкие, как у китайцев, а вокруг глаз собирались морщинки. Лицо у нее все было покрыто ямками и складками, а кожа была цветом как ее шелковый шарф. Она красилась очень красной помадой, а еще темными тенями и тушью.
— Я живу в шалаше, — объяснила она. — Мой больше вашего. Еще у меня есть сушилка для дров и склад еды.