Незваный гость

Я пролепетала:
— Ах, вашество, какая честь, — и, неловко повернувшись, попала коленом именно туда, куда следует целить господам, покушающимся на филейную часть надежды столичного сыска.
Извинилась, всхлипнула, переждала, пока пострадавший утрет слезы, и присела в поклоне. Грегори меня отрекомендовал, раскланялся с дамами, поцеловал ручки Нинель Феофановне и Марии Гавриловне, проигнорировав, впрочем, Дульсинею.
Бальный балаган продолжался. Некий ряженый господин громыхнул посохом о паркет и пригласил к столу. Бобруйский завладел моей рукой.
— Откушаем, детки, чем бог послал!
Мы с ним оказались впереди процессии и вошли в обеденную залу первыми.
Хозяйское место, куда меня влекли, было в центре стоящих буквою «П» столов. Подумав, что придется теперь отбиваться от страстных атак, я тяжко вздохнула, но покорно села, куда указали. Простоту обращения в обществе мог себе позволить лишь хозяин, прочие чопорно рассаживались соответственно разложенным среди сервировки карточкам. На моей стояло «Дуська», и ее немедленно выхватил слуга, другой рукой отодвигая стул для Бобруйского.
Есть хотелось до обморока, но было никак нельзя, барышням этого не полагается. Гаврила Степанович себя не ограничивал, ему-то что. Исполняющий обязанности столоначальника господин Чиков произнес тост, все выпили за возвращение крыжовеньского величества. Нинель Феофановна сидела по другую руку от мужа и смотрела в тарелку, будто на фарфоре сейчас как раз фильму показывали. Мария Гавриловна, оказавшаяся, разумеется, подле Волкова, бросала на мачеху тревожные взгляды. Сергей Павлович тостовал без пауз, мы выпили за процветание, за любовь, за здоровье, за нового пристава, за его красавицу-невесту. Здесь пришлось встать и пригубить шампанского. С дальнего конца стола кто-то нетрезво потребовал поцелуя. Григорий Ильич поднялся, чтоб требование исполнить, но Бобруйский захохотал:
— Неча тут сиропить, в соблазн достойное купечество вводить!
Я пожевала капустный лист и сочла внедрение успешным. Господин Бобруйский относился к тому отвратительному типу посконных мизогинистов, которые женщину в принципе за человека не считают, посему разговоров со мною не заводил. Ну сидит рядом девица, и пусть сидит, и прочь уходить чтоб не смела. Она же только для демонстрации власти нужна, сизокрылому голубю Гришеньке показать, кто в городе хозяин. Нет, по коленке меня, разумеется, мазнули лапой ненароком, но без аффектации, навроде комнатную собачку приласкали между делом. Я даже протеста заявить не успела.
Внесли вторую перемену, горячее. Гаврила Степанович накидывался, как перед казнью, пил, не дожидаясь тоста, ломал руками запеченную птицу, неприлично чавкал.
«До танцев допросить его надобно, — подумала я, — после он уже вовсе не в кондиции будет».
И под прикрытием крахмальной салфетки извлекла из футлярчика «жужу».
— …что же Анна Гавриловна, — говорил Волков соседке.
— Не ко времени занедужила, — отвечала та, — еще в дороге на мигрень жаловалась, и вот… Маменьку ее болезнь немало тревожит.
Я медленно обводила взглядом сидящих за столом гостей.
— Полюбовницу новую привез, актерку. Там же, где и прочие, вскорости окажется, под фонарем или в овраге…
— Три тысячи ассигнациями на стол бросил и поджег…
— …пенькой торговать, а лошадиный рынок у Крыжи огородили, после полудня…
— Столичная штучка, представляет из себя всякое, а у самой из драгоценностей только колечко обручальное.
— Так перстенек непростой, гербовый. Видно, не за деньгами эта Ева охотится, а за…
— …заперли, чтоб Волков на младшенькую не клюнул.
— Да не на что там больше клевать, от Анютки-красотки ничего не осталось, на каких таких водах ее…
— …цена арлейского двухлетки…
Я вернула взгляд к девицам-сплетницам. Две барышни вполголоса беседовали украдкой.
— …папенька велел, — говорила сдобная блондинка с мелко завитыми локонами, — с визитом отправиться наутро, ну я и пошла, подруженька как-никак. Ну сели в гостиной, то-сё… Я давай расспрашивать, как оно там в заграницах, она отвечает будто через силу, расплывчато так, что-де везде люди-человеки и дома-жилища. Ни обновок никаких не показывает, собачку даже не ласкает. Ах, что за прелесть! Болонка мальтезе, шерстка белоснежная, носик черный, а уж егоза… Маркиза кличка, непременно и себе попрошу у папеньки мальтезе на именины.
 
Барышень я запомнила, но за разговором дальше следить не стала.
— …Фараония и скажи, — господин пошевелил кавалерийскими усами, — сто тысяч такое стоит.
— А барин? — У его собеседника на губу налипла крошка, он ее слизнул. — Заплатил?
— Ну, раз у нас нынче новый пристав, сам и рассуди.
— Однако.
— И шито-крыто все, кто может…
— Страшилу-то замуж пристроят, — карминно мерцали губы Мишкиной, — ежели барин что решил, по его будет.
— А рыженькую куда? — Юный ее спутник бросил мне страстный взгляд, пришлось улыбнуться. — Себе заберешь?
— Ты, Герочка, аппетиты поубавь. Рыжая в столицы свои вернется несолоно хлебавши, хотя ежели у нее родни нет…
Противно мне не стало, ну то есть противнее, чем было до этого. Публика эта и без того хороших чувств не вызывала.
— Евушка, — обратился хозяин, дошедший до того состояния опьянения, когда женщин начинаешь замечать, — что ж ты не кушаешь совсем?
— Мигрень у меня, Гаврила Степанович. — Изобразив томное прикосновение к челу, я сняла «жужу», толку от нее было немного. — Слабый пол очень мигреням подвержен.
— Шипучки выпей шампанской, авось полегчает.
Послушно пригубив, я широко улыбнулась.
— Да вы чародей!
Бобруйский утвердительно икнул.
— И на женщин волшебное впечатление производите, — добавила я сахарку, — такого, что ни деньгами, ни властью не достичь.
— На тебя тоже?
— А то, — отодвинув колени подальше от соседа, я исторгла томный вздох.
— Ну так, может, — купец подмигнул и махнул рукой на дверь, — картины тебе свои прямо сейчас покажу?
— К прискорбию, останутся они неосмотренными, я, Гаврила Степанович, — девушка приличная, а вы вообще человек женатый. Так что страсть свою я вынуждена сдерживать.
— Экая цаца! Сережка говорил, непростая ты штучка, Евангелина Романовна, репортерка столичная.
— Господин Чиков? Лестная аттестация и точная. Интервью для издания дадите?
— Чтоб мое имя старинное купеческое в листке трепали?
— Не трепали, а упоминали с достоинством. Чтоб в Мокошь-граде узнали, что в Крыжовене такой замечательный купец проживает.
Лесть цели достигла, хозяин пустился в хвастовство. Про древность своего имени позабыл, зато поведал, как самому в жизни пришлось пробиваться, как из калачевского приказчика, то есть управляющего, сам барином стал.
Время монолога я употребила с пользой, припрятав «жужу» за поясом.
— А супруга ваша, — глянула я через плечо собеседника, — того самого Калачева внучка? Мецената и филантропа?
Внучка филантропа как раз скребла по тарелке ножом и беззвучно хихикала.
— Нинелька-то? Ага. Старик на коленях передо мной стоял, чтоб я ее замуж взял, позор…
Он запнулся и, махнув стопку водки, занюхал ее рукавом фрака.
— Понятно, — улыбнулась я скабрезно.
— Что тебе понятно?
— Что, кроме деловой хватки и ума, господин Бобруйский обладает также истинно рыцарским благородством.
— Так у себя и напиши.
— Всенепременно. А плод вашей юной страсти, Анна Гавриловна, отчего не на празднике?
— Хворает она, в матушку здоровьем уродилась, — показал Бобруйский большим пальцем себе за спину, — нервические припадки у обеих происходят.
— Так вы от припадков их на водах лечить пытались?
 
В мутном взгляде купчины мелькнули хитрые искорки.
— Хочешь, газету тебе куплю?
— У мальчишки за пятачок?
— Чего? — Он расхохотался. — Экая ты, Ева, забавница! Нет, у этого, как его… не важно. Целую газету, чтоб сама там хозяйничала. Нравиться ты мне, рыжая. Как увидал, сразу поправилась, еще в поезде, да нет, даже раньше, когда ты на перроне с чиновными господами щебетала. А господа-то известные, портретами в газетах пропечатанные…