Звезды царской эстрады
…В Венеции мы проделывали традиционный для всех путешественников ритуал: посещение дворца дожей, кормление голубей на плаца Сан-Марко, катание на гондолах по Большому каналу. Ночью мы, скользя мимо уснувших палаццо, пели цыганские романсы, и так как в это время все это было еще ново в Венеции, наша цыганщина производила сенсацию.
Но еще большую сенсацию произвел я с одним моим другом, полковником. Зашли мы в бар, наполненный гостями. И явилась нам озорная мысль перепробовать все ликеры, имевшиеся в буфете. Каждый из нас выпил по 20 рюмок густой, маслянистой жидкости всех вкусов, цветов и оттенков. Это произвело потрясающее впечатление и на хозяина, и на весь персонал, и на публику. Нас провожали с поясными поклонами, и за нами долго следовал хвост из нескольких десятков любопытных. Мало этого, когда на другой день мы скромно ели мороженое на площади св. Марка, под портиками кафе Флориана, которое за триста лет никогда, ни на один день не запиралось, вокруг нас собралась толпа, привлеченная теми, кто накануне был свидетелем нашего подвига в баре.
Следующий наш этап – Вена. В австрийской столице нам не повезло, что я и предвидел. Были переговоры с дирекцией Большого театра.
Нам дали дебют. Пришелся он как раз на православную нашу страстную субботу. Я уговаривал моих коллег, убеждал, что в этот день нельзя петь, а если мы выступим, ничего хорошего нам это не принесет. Я оказался в одиночестве, все остальные были за дебют. Скрепя сердце я должен был покориться. И получилась неудача. Самый дебют прошел неплохо, но с дирекцией вышли трения, контракт не был подписан. Других предложений не было, и мы уехали в Прагу. Там дела пошли бойчее.
Мы с успехом выступали в ресторане «Златни гусли». Но вот подоспела большая полувыставка, полуярмарка, где мы отважились выступить независимо ни от кого, а своей собственной антрепризою.
Мы сняли балаган и в таком же балаганном духе начали свои концерты. Мой друг полковник зазывал гостей. Брали мы по две и по три кроны. Публика валом валила. Антрактов не было, одна программа сменяла другую. Не успевали мы кончить, зрительные места балагана очищались, наполнялись вновь, и начинался очередной сеанс. Чистого искусства в этих ремесленных выступлениях было немного, но зато был материальный успех, столь необходимый ввиду полной неопределенности дальнейшего.
Весть о наших лаврах в деревянном пражском балагане докатилась до Парижа, и мы получили выгодный контракт от бывшего русского офицера, который держал на улице Комартен ресторан «Тройку», впоследствии перенесенный куда-то на Монмартр.
После патриархальной чешской столицы Париж ослепил, оглушил и очаровал нас. Да и в «Тройке» была совсем другая публика. В то сравнительно далекое время было еще много богатых русских, и дамы первых рядов сверкали такими бриллиантами, что, если бы их собрать воедино, можно было бы на вырученные деньги освободить Россию от большевиков…
Глава XIII
МОЯ ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ГРИГОРИЕМ РАСПУТИНЫМ. ЕГО САМОЗВАНЫЙ СЕКРЕТАРЬ СИМАНОВИЧ. ПОЕЗДКА ПО СИБИРИ. КИТАЙСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. В ЧАЙНОМ ДОМИКЕ
Распутин во дни его наибольшей популярности заинтересовал собою все круги петербургского общества и даже те, которые до самого последнего времени с ним не соприкасались да и не имели ни желания, ни практической выгоды соприкасаться.
Я разумею артистические круги – художников, певцов, журналистов, актеров. Но и здесь произошел сдвиг. Этот мужицкий сфинкс, полуюродивый, полусектант, заинтересовал многих из нас. Светские и полусветские дамы, известные прямой и относительной близостью к Распутину, устраивали обеды и на эти обеды, вернее, на «старца», приглашали литераторов и артистов.
На один из таких обедов приглашена была целая группа: неизменные Аяксы – актер Ходотов и пианист Вильбушевич, гармонист Рамш, танцовщик Шурка Орлов, еще несколько человек и я.
Хозяйка дома, по происхождению полугречанка, была очень горда тем, что может показать нам Распутина. Я приехал вместе с Ходотовым, и первым нашим впечатлением был этот «виновник торжества». В гостиной, в тесном соседстве нескольких дам, сидел тот, чье имя широко было известно не только в России, но и за границей. Длинные, густо напомаженные или намасленные волосы не производили особенно приятного впечатления, как, впрочем, и вся фигура знаменитого старца. Жиденькая борода, крупные, словно топором вырубленные черты и маленькие, пытливые глазки. Одет он был в поддевку поверх малиновой косоворотки, а плисовые штаны были заправлены в высокие сапоги. При ближайшем рассмотрении ногти Распутина оказались обведенными траурной каймой. Внешний облик не располагал к себе, и не было никакого желания подойти к Григорию Ефимовичу, как заискивающе величали его здесь. Мы с Ходотовым держались в стороне.
Заметил это Распутин, несколько минут наблюдал нас исподлобья. Ходотов отвечал ему не особенно ласковым взглядом. Старцу, избалованному всеобщим поклонением, это не понравилось. Цепко и легко для своей с виду неуклюжей фигуры сорвавшись с места, он такой же цепкой и легкой походкой приблизился к нам, вернее, к Хо-дотову, и спросил его:
– Что ты на меня так нехорошо глядишь? Видно, я не по сердцу тебе, не любишь меня?
Ходотов, пожав плечами, сухо ответил:
– Что я? Тебя вся Россия не любит.
У Распутина что-то дрогнуло в лице, и, насупившись, он отошел. Но недолго тянулось его мрачное настроение. За обедом ему усердно подливали красного вина, и он так же усердно пил стакан за стаканом. Ел он весьма неаппетитно, гораздо чаще прибегая к помощи пальцев, нежели к помощи вилки.
И здесь были его поклонницы, но присутствие посторонних несколько сдерживало этих дам. По словам очевидцев, на строго интимных обедах поклонницы в каком-то благоговейном экстазе облизывали и обсасывали руки Распутина, запачканные в рыбном или говяжьем соусе. Обед кончен. Рамш, взяв гармонию, с виртуозной лихостью начал исполнять плясовую. Зажженный этими звуками изящный и ловкий Орлов, одним прыжком очутившись на столе, пустился в «русскую». Это подзадорило Распутина, и он, разогретый вином, ринулся вприсядку. Это был обыкновенный мужицкий пляс, но с несомненным придатком особенной волевой силы, мало-помалу перешедшей в хлыстовское радение. И чем дальше, тем больше от жестикуляции старца веяло такой откровенной эротикой, что делалось омерзительно. Я поспешил незаметно уйти. Это была моя первая и последняя встреча с фатальным Григорием Ефимовичем. Впрочем, она могла бы быть далеко не последней, но я сознательно уклонялся от приглашения в те дома, где мог с ним встретиться.
От Распутина вполне понятен и логичен переход к его личному секретарю Симановичу.
Разумеется, это секретарство было мифическое и вполне самозваное. Зная, что около старца легко поживиться и на его имени легко играть, Симанович назвался его секретарем.
Что такое Симанович?
Прежде всего мелкий клубный игрок, выражаясь клубным языком, «сидящий на швали». Потерпев поражение на карточном поле, он решил вознаградить себя, эксплуатируя возможности и связи Распутина. Оседлав безграмотного мужика, Симанович преуспевал, выдумывая и осуществляя один гешефт за другим. Он устраивал оргии, на которых опьяневший Распутин делался в его руках послушным и слепым орудием.
Если бы Симанович на этом и закончил свою карьеру, это бы еще с полгоря, мало ли таких, как он, не стоило бы о нем и вспоминать. Но в том-то и дело, что он осмелился выпустить свои «Мемуары»…Трудно выдумать более дурной тон, чем язык этих воспоминаний. «Не по Сеньке шапка», можно сказать по адресу этого мемуариста.
А вот где оказался Симанович в своей родной стихии, это в роли импресарио дочери Распутина Марьи Григорьевны. Он возит по всему свету эту неуравновешенную, странную особу и показывает ее на подмостках разных кафешантанов и варьете. Все ее номера и скетчи – тенденциозное унижение бывшей императорской России. В одном из таких скетчей Распутина появляется в царской короне и с кнутом в руках, что должно символизировать «кровавую тиранию самодержавия». Меня удивляет равнодушие эмигрантской печати ко всей этой гнусности вместе с вдохновителем ее – Симановичем.