Звезды царской эстрады

А из «Паризианы» я ушел, да если бы и не ушел, она все равно закрылась бы. Пришлось серьезно задуматься над тем, как быть и что предпринять…
Но свет не без добрых людей. По странной иронии судьбы, в нашем беженском взбаламученном мире этими добрыми людьми оказывались большею частью наши недавние враги по Великой войне – турки. Много трогательных страниц можно было бы заполнить описанием того, что делали в частном, интимном порядке для наших беженцев отдельные турки. Такой «отдельный» турок выпал и на мою долю.
Это был богатый, европейски воспитанный и образованный паша, очень мало живший в Константинополе и очень много живший в Европе.
У него имелся роскошный особняк, в котором он не останавливался, навещая изредка столицу своей родины и предпочитая апартамент в Пера-Палас отеле. Паша предложил мне свой трехэтажный особняк со всем его убранством и с многочисленным штатом прислуги, начиная от поваров и кончая лакеями-нубийцами, частью в восточном одеянии, частью в расшитых золотом вицмундирах с эполетами и аксельбантом на левом плече.
– Устраивайте что хотите и как хотите.
Я и устроил: в одном этаже – ресторан с концертной программой, в другом этаже – гостиные комнаты и библиотека, в третьем – карточный клуб. А если ко всему этому прибавить еще волшебный тропический уголок в виде зимнего сада, то будет понятным, почему устремились к нам и дамы, залитые бриллиантами, и те сливки экспедиционного корпуса, которым я был хорошо известен по «Паризиане».
Я был главным директором этого предприятия, а моей главной сотрудницей была Иза Кремер.
Однажды у нас был особенно парадный вечер; были французские, английские и американские адмиралы… Был почти весь штаб командующего союзными силами на Ближнем Востоке генерала Франше д’Эсперэ.
Настроения в этой среде были явно монархические, по крайней мере по отношению к России. Эти оговорки необходимы для уяснения дальнейшего.
По требованию публики оркестр исполнил русский гимн. Все встали, как один человек. Все, за исключением Изы Кремер. Она демонстративно продолжала сидеть.
Ко мне подходит французский полковник, весь в орденах, и с возмущением заявляет:
– Как вы допускаете это? Как смеет эта дама сидеть, когда слушают гимн стоя, все, до высших чинов нашей армии и флота!
Я был и без того накален бестактным поведением Изы Кремер, а вполне резонное замечание французского офицера подлило еще масла в огонь. Я подошел к Изе Кремер и сказал:
– До ваших политических убеждений мне нет никакого дела, но хотя бы потому, что вы являетесь сотрудницей этого предприятия, вам следовало встать, чтобы не быть объектом возмущения всех наших гостей.
И, наконец, если уж вам так неприятен русский гимн, вы могли незаметно уйти. До сих пор я отказывался верить, что в Одессе, во дни большевиков, вы пели в местной чрезвычайке, одетая во все красное, но после того, что произошло, я не сомневаюсь, что это было именно так!..
Иза Кремер начала мне что-то возражать, сейчас уже не помню, что именно, я не сдержался и резко потребовал:
– Сейчас же, сию минуту потрудитесь покинуть зал.
Мое требование было немедленно исполнено. Прошло много лет, и я ни на один миг не жалел о моем поступке, хотя тогда же, в Константинополе, он мне дорого обошелся. Читатель увидит, как и почему наше предприятие в особняке щедрого паши прекратилось самым неожиданным образом. Наш благодетель скоропостижно скончался где-то на благодатной французской Ривьере. Наследники паши, а таковых оказалось несколько, совсем не склонны были продолжать его меценатскую затею и с восточной деликатностью, но вполне твердо просили очистить особняк. Я попытался было заикнуться, что теперь мы настолько уже окрепли, что можем оплачивать помещение, но и это не имело никакого успеха. Пришлось эвакуироваться в ударном порядке, как говорят большевики, и устремить свои взоры на поиски чего-нибудь нового.
Увы, это было не так легко. Все лучшие места были уже разобраны, расхватаны, никуда не приткнешься, и надо было превратиться в ресторанного Колумба, дабы открыть что-нибудь совсем неведомое, а затем это неведомое приспособить в надлежащем смысле.
 
За городом, вернее, почти за городом, ибо это уже окраина, пересекаемая длинною улицею Шишли, процветал негр Томас со своею «Стеллою». Этот уголок привлекал кутящую публику и делал хорошие дела.
Кстати, Иза Кремер, уйдя от меня, начала выступать у Томаса. Невдалеке от «Стеллы», поближе к центру, имелся маленький полусад, полупустырь, прозябавший самым жалким, самым бесславным образом. И вот его-то я с Настей Поляковой взяли в аренду. Закипела работа.
Ближайшими моими помощниками были многоопытный в этом деле и вообще на все руки талантливый Александр Семенович Полонский и художник Непокойчицкий. В результате из поганого пустыря мы сделали петербургский летний «Буфф» в миниатюре. Выросли легкие, изящные павильоны, киоски, дорожки были усыпаны каким-то необыкновенным гравием.
Весь сад так ослепительно был залит электричеством, что над ним стояло багровое зарево, видимое издалека. У подъезда – шесть дуговых фонарей, в буквальном смысле слова небо пылало заревом. Потускнела томасовская «Стелла». Вся трагедия была в том, что публика, направляющаяся в «Стеллу», недоезжая, заворачивала к нам, в «Стрельну», и у нас уже бросала якорь.
На амплуа гарсонов у нас были светские и титулованные русские дамы; не потому, что мы к этому стремились, а так выходило случайно.
Мы процветали, больше чем процветали – блаженствовали. Даже некоторые хозяйственные недочеты и упущения не могли особенно поколебать наших доходов. А недочеты сводились главным образом к тому, что заведование баром не находилось на должной высоте. В заведующие я взял Мейендорфа, высокого мужчину с довольно резким и носатым профилем, а в помощники к нему приставил моего многолетнего друга и аккомпаниатора – Сашу Макарова, ныне покойного, Царство ему небесное! Но вот уже не знаю, кто кого научил – Саша Макаров Мейендорфа или Мейендорф Сашу Макарова, но только они решили, что гораздо выгоднее, по крайней мере для них, торговать своими напитками и деньги класть в свой карман, а мое вино стояло нетронутым. Но, повторяю, даже эти комбинации не могли свалить нас, свалило нас другое.
Оккупационная жандармерия и полиция установила предельный час для торговли в ночных ресторанах, варьете и барах. За нарушение этого правила налагали взыскания и кары. Это в теории, на практике же если и не всегда, то довольно часто можно было найти обходную лазейку. У нас, хотя обходных лазеек и не было, но, полагаясь на наше отечественное авось, мы не особенно строго соблюдали предельный час… И сплошь да рядом он затягивался до белого дня.
И вот на нас последовал донос. Мне передавали, будто это произошло не без участия Изы Кремер, которая в это время выступала у нашего конкурента – в ресторане Томаса «Стелла». Если это так, то весьма возможно, это была личная месть мне за скандал во время исполнения гимна.
В итоге нас закрыли на восемь дней – это было равносильно полному разгрому. Превосходно вертевшееся колесо остановилось, замерло. Все те веселящиеся компании, которые направлялись к нам, увидев, что у нас глухо и пусто, по инерции попадали в гостеприимные объятия «Стеллы».
Правда, нас любили, нам сочувствовали, но от этого нам не было легче.
Стараясь сохранить лицо, мы объясняли гостям, что у нас ремонт, что мы готовим нечто изумительное – весь Константинополь ахнет, но и эта невинная ложь практически ничего не давала. Хотя не совсем ложь. Мы действительно готовили нечто изумительное, и вправду ахнул весь Константинополь, но даже и это не могло покрыть наших убытков.
Мы долго и тщательно готовились к постановке «Прекрасной Елены» с новыми, чисто рейнгардовскими трюками. Елену-Пионтковскую выносили в паланкине чернокожие рабы, и это не были статисты, вымазанные сажею, а настоящие колоссального роста негры и нубийцы. Агамемнон выезжал на ослике, а Менелая-Полонского вносил на сцену турецкий грузчик-«хамал». Если прибавить к этому два оркестра музыки, кордебалет и хор, оригинальную постановку, действие в публике, при эффектном освещении прожекторов, красочность костюмов, то будет понятен ошеломляющий успех «Прекрасной Елены». Это был наш последний луч солнца, погасший в густых, зловещих тучах, скопившихся над нашими головами.