Провожая солнце (СИ)

Удобно устроившись на диване, Алиса с нетерпением смотрела, как я один за другим подключаю разноцветные провода к телевизору, доставшемуся нам от бабушки — пыльному, старому и уставшему. Такие телевизоры уже, наверное, не то что не продаются, а выставляются в музеях: массивные, по форме напоминающие куб, с десятком разноцветных проводков и кнопок, которые нужно было нажимать в определенном порядке каждый раз перед тем, как нажать круглую чёрную кнопку включения. Работало это чудо техники тоже не слишком хорошо, поэтому я всегда старался включить его за полчаса до начала колыбельной, чтобы, в случае чего, вовремя устранить неполадки.
— Ну что там возиться? Ты всё никак не можешь запомнить куда нажимать? — раздражённо пробормотала Алиса. Она всегда сильно нервничает, когда я включаю телевизор, видимо слишком боится пропустить колыбельную.
— Терпение, Алиса, терпение, — экран телевизора уже загорелся, но каналы как назло не хотели переключаться. — Видишь, ещё только закончились новости, успеем включить колыбельную.
И я правда хотел переключить канал. Хотел, но почему-то не стал, словно знал, что сейчас тут покажут что-то, что мне обязательно надо увидеть. И моя интуиция меня не подвела.
«К вашему вниманию выступление народного хора «Свята» под руководством юного, но уже известного хормейстера, Пронович Натальи!» — голос миловидной телеведущей звучал просто и сдержанно, но несмотря на это её слова заставили моё сердце на секунду замереть, а после забиться с новой силой в несколько раз быстрее. Знакомое имя отдавалось болью в самых потаённых уголках моего сознания, куда никогда не проникали ни солнечные лучи, ни летнее тепло, ни сладкие речи других людей — ничего, кроме её имени. Как самое дорогое сокровище, память о ней хранилась там, где нет никаких лишних, пустых и бесполезных воспоминаний — лишь она. Сколько бы времени ни прошло, я, кажется, всегда буду помнить её бледную кожу, чёрные, с розовыми прядками, волосы, большие зелёные, с рыжими «солнышками» вокруг зрачка, глаза, вечно холодные руки… И голос — немного хриплый, мягкий, тихий и такой родной голос. Наташа никогда не любила выступать на сцене, но петь у неё получалось лучше всех, и если бы не её бескрайняя стеснительность, она бы давно покорила мировую эстраду. Пела она мало, и не всем доводилось услышать, как тихая, необщительная и вечно грустная девочка, начиная петь, расцветала, словно цветочек эдельвейса на вершине холодной горы — одинокая, сильная, но такая чудесная. Не было и не будет на свете людей, которые способны так меняться, сливаясь воедино с музыкой, становясь ею, вкладывая в каждую фразу кусочек своей души, кусочек того, что дано понять только самому чуткому и внимательному слушателю. Когда Наташа, сидя на грязной лестничной клетке, начинала петь, дирижируя сама себе, старый подъезд превращался для меня в Эдемский сад, а она всегда была в моих глазах самым прекрасным ангелом, и даже её чёрная странная одежда и тёмные тени под глазами не могли разрушить тот прекрасный светлый образ, который она создавала своим пением.
А сейчас она дирижировала не себе, и не сидя на лестнице в подъезде. Стоя перед огромным хором она взмахнула своей дирижёрской палочкой, словно волшебной, и уже десятки других голосов полились, переплетаясь друг с другом и с нотками фортепиано. Вот только вся эта магия хора никогда не сможет сравниться с мягким, тихим, но таким чудесным Наташиным голоском, звучавшим некогда в обычном сером подъезде и оставшимся самым тёплым воспоминанием в моём сердце. Почти прижавшись лицом к экрану телевизора, я наблюдал за ритмичными движениями рук Наташи. Я не видел её лица, но отлично представлял, как сияли её зелёные глаза, горели ярко-розовым румянцем щёки и легонько дрожали губы, повторяя раз за разом «Раз-и-два-и, раз-и-два-и». Раньше, когда я включал музыку, она всегда начинала делать так. Поначалу я не понимал, зачем она это делает, но позже просто привык и начал воспринимать ее любовь считать такты в любой песне ещё одной милой особенностью. Но для неё это была не просто особенность, а работа, ведь иначе она бы не оказалась сейчас здесь, на первом канале, дирижируя народному хору перед всей страной. Забавно вышло: стеснительная грустная девочка, которая так боялась внимания, в итоге стала звездой. Изменилось не только её положение в обществе, но и стиль, и глядя на длинное белоснежное платье и рыжие кучерявые волосы я понял, что учителя всё-таки были правы, когда говорили, что её подростковое самовыражение было лишь фазой, как бы она того не отрицала. Было даже немного больно смотреть, как некогда юная девочка-эдельвейс в короткой чёрной юбке, полосатых чулках и с цепями из скрепок на шее теперь стала благородной, словно роза, леди, с аккуратно уложенными волосами и в длинном белом платье. Почему она так изменилась? Она ведь ненавидела таких девочек, какой стала сейчас сама. Почему её фаза подростка-бунтаря так неожиданно и странно закончилась? Осознавая, что ответов на эти вопросы я не получу, я просто продолжил сидеть и смотреть в спину когда-то такого близкого, но теперь уже абсолюно чужого мне человека, и на моих глазах выступили слёзы. Как я мог упустить её? Почему всё вышло именно так? Думает ли она обо мне хоть иногда? Я ведь думаю о ней, думаю постоянно, прокручивая в голове самые тёплые воспоминания за мою жизнь, вспоминая каждую секунду проведённую с ней и мечтая хоть на мгновение венуться туда. Важен ли я для неё хоть на толику того, насколько важна мне она?
 
— Андрей! Колыбельная! — голос сестры словно электрический ток вывел меня из странного состояния и снял с меня чары, которые не позволяли отвести взгляда от поющего хора и Наташиной спины.
В ужасе я нажал кнопку переключения канала, но было уже слишком поздно: последняя нотка колыбельной прозвучала особенно печально, словно она сама сожалела, что мы не успели включить её вовремя, а картинка с луной в небе и улетающим куда-то воздушным шаром медленно растворялась в темноте экрана, пока не исчезла совсем.
— Прости, пожалуйста, — опустив глаза в пол, растерянно пробормотал я, — я не хотел… Просто… Просто там была…
— Я понимаю, — Алиса, кажется, была сильно огорчена, но старалась не подавать виду, — не каждый день увидишь Наташу по телевизору. Просто… Просто как я теперь засну? Ты же знаешь, без колыбельной мне сложно спать. Я могу поговорить с девочкой из зеркала вечером, но после двенадцати она идёт спать, а её место занимают страшные монстры, которые вылезут, если я посмотрю на них. Неужели мне придётся снова не спать всю ночь? Я очень боюсь темноты…
Слова сестры звучали искренне грустно, так что пускай она и не винила меня, я всё же почувствовал сильный стыд перед ней. Ведь мог же я не смотреть на так сильно выросшую и изменившуюся Наташу, в которой осталось невероятно мало от той старшеклассницы, которую я безумно любил. Мог, но почему-то не стал, и теперь от моей глупости страдает маленький человечек, самый, наверное, дорогой человечек для меня. В панике пытаясь придумать хоть что-то и перебирая всевозможные варианты, как спасти Алису, я наконец вспомнил Наташину колыбельную, которую она всегда пела мне, когда я засыпал у неё дома. Её мама часто ходила по клубам, знакомясь там с совершенно разными мужчинами, так что Наташа даже не знала наверняка, кто её отец, и когда мама Наташи, в очередной раз забыв о том, что ей давно не восемнадцать, спешила в клуб, я приезжал в старую двухкомнатную квартирку, которая стала для меня почти домом, а потом мы с Наташей закрывались в её обвешанной постерами комнате и играли в видеоигры, ели пиццу, смотрели сериалы. А перед сном она всегда пела мне колыбельную, сидя на краю кровати в своей чёрной рубашке с черепами. Забавная картина: среди плакатов рок-групп, разбросанных по полу дисков с хоррор-играми и захламленных иностранными журналами полок, девчока, похожая на ангела, исполняет, дирижируя себе сама, колыбельную. И только под эту колыбельную я засыпал спокойно, не мучаясь до утра в бессмысленных попытках уснуть и не просыпаясь по многу раз от кошмаров, преследующих меня везде, но не рядом с Наташей. Её голос был тем самым волшебным лекарством от всех болезней, спасением от страха и одиночества, и только её пение могло заставить меня почувствовать себя по-настоящему хорошо.