Две твердыни

Хм, хм, хм-м-м…
Бобр – бодрый строитель, баран быстроног и брыклив,
Вепрь – свирепый воитель, медведь – сластена-мохнач,
Волк вечно с голоду воет, заяц-затейник пуглив…
Хм, хм-м-м…
Орлы – обитатели высей, буйволы бродят в лугах,
Ворон – ведун чернокрылый, олень осенен венцом,
Лебедь, как лилия, бел, и, как лед, холоден змей…
Н-да, хм-хм, хм-хм-хм, как же там дальше? Там-тарарам-татам и татам-тарарам-там-там. Не важно, как дальше, вас все равно там нет, хотя список и длинный.
– Вот так и всегда нас выбрасывали из списков и выкидывали из древних легенд, – пожаловался Мерри. – А мы ведь не первый день живем на белом свете. Мы – хоббиты.
– Да просто надо вставить! – предложил Пин.
Хоббит хоть невелик, но хозяин хорошей норы —
ну, в этом роде. Рядом с первой четверкой, возле людей, Громадин то есть, – и дело с концом.
– Хм! А что, неплохо придумано, совсем неплохо! – одобрил Древень. – Пожалуй, так и будем соображать. Вы, значит, в норках живете? Хорошее, хорошее дело. М-да, а кто же это вас называет хоббитами? Звучит, знаете ли, не по-эльфийски, а все старинные имена придумали эльфы: с них и началось такое обыкновение.
– Никто нас хоббитами не называет, мы сами так себя зовем, – сказал Пин.
– У-гу-гу, а-га-га! Ну и ну! Вот заторопились! Вы себя сами так называете? Ну и держали бы это про себя, а то что же – вот так бряк первому встречному. Эдак вы невзначай и свои имена назовете.
– А чего тут скрывать? – засмеялся Мерри. – Если уж на то пошло, так меня зовут Брендизайк, Мериадок Брендизайк, хотя вообще-то называют меня просто Мерри.
– А я – Крол, Перегрин Крол, и зовут меня Пин, короче уж просто некуда.
– Эге-ге, да вы и впрямь, как я погляжу, сущие торопыги, – заметил Древень. – Что вы мне доверяете, за это спасибо, но вы бы лучше поосторожнее. Разные, знаете, бывают онты; а вернее сказать, онты онтам рознь, со всеми всякое бывает, иные, может, вовсе и не онты, хотя, по правде сказать, похожи, да, очень похожи. Я буду, если позволите, звать вас Мерри и Пин – хорошие имена. Но свое-то имя я пока что вам не скажу – до поры до времени незачем. – И зеленый проблеск насмешки или всеведения мелькнул в его глазах. – Начать с того, что и говорить-то долговато: имя мое росло с каждым днем, а я прожил многие тысячи лет, и длинный получился бы рассказ. На моем языке, по-вашему, ну скажем, древнеонтском, подлинные имена рассказывают, долго-долго. Очень хороший, прекрасный язык, однако разговаривать на нем трудно, и долго надобно разговаривать, если стоит поговорить и послушать.
Ну а если нет, – тут его глаза блеснули здешним блеском и как бы немножко сузились, проницая, – тогда скажите по-вашему, что у вас нынче творится? И вы тут при чем? Мне отсюда кое-что и видно, и слышно (бывает, и унюхаешь тоже) – ну отсюда, с этой, как ее, с этой, прямо скажу, а-лалла-лалла-румба-каманда-линд-ор-буруме. Уж не взыщите: это малая часть нашего названья, а я позабыл, как ее называют на других языках, – словом, где мы сейчас, где я стою погожими утрами, думаю, как греет солнце, как растет трава вокруг леса, про лошадей думаю, про облака и про то, как происходит жизнь. Ну так как же? При чем тут Гэндальф? Или эти – бурарум, – точно лопнула контрабасная струна, – эти орки, что ли, и молодой Саруман в Изенгарде? Новости я люблю. Только без всякой спешки.
– Большие дела творятся, – сказал Мерри. – И как ни крути, а долгонько придется нам тебе о них докладывать. Ты вот нас просишь не спешить – так что, может, и правда спешить не будем? Не сочти за грубость, только надо бы тебя сперва спросить, как думаешь с нами обойтись, на чьей ты вообще-то стороне? Ты что, знаешь Гэндальфа?
 
– А как же, знаю, конечно: вот это маг так маг – один, который по-настоящему о деревьях заботится. А вы его тоже знаете?
– Очень даже знали, – печально выговорил Пин. – Он и друг наш был, и вожатый.
– Тогда отвечу и на другие ваши вопросы, – сказал Древень. – «Обходиться» я с вами никак не собираюсь: обижать вас, что ли? Нет, зачем же. Может, у нас вместе с вами что-нибудь да получится. А насчет «сторон», простите, даже и в толк не возьму. У меня своя, ничья сторона: хорошо, коли нам с вами окажется по дороге. Да, а про Гэндальфа вы почему так говорили, будто его уж и в живых нет?
– Нет его в живых, – угрюмо сказал Пин. – Вроде бы и надо жить дальше, а Гэндальфа с нами уж нет.
– Ого-го, ничего себе, – сказал Древень. – Хум, хм, вот тебе и на́. – Он примолк и поглядел на хоббитов. – Н-да, ну извините, не знаю, что и сказать. Дела, дела!
– Захочешь подробнее, мы тебе и подробнее расскажем, – пообещал Мерри. – Только это много времени займет. Ты опусти-ка нас на землю, а? Посидим, погреемся на солнышке, пока оно не спряталось. Устал, поди, держать-то нас.
– Хм, устал, говоришь? Нет, я не устал. Со мной такого почти что не бывает. И сидеть я не охотник. Я, как бы сказать, сгибаться не люблю. Но солнце и правда норовит спрятаться. Давайте-ка уйдем с этой – как вы ее называете?
– С горы, что ли? – предположил Пин.
– С уступа, с лестницы? – не отстал Мерри.
Древень медленно и задумчиво взвесил предложенные слова.
– Ну да, с горы. Вот-вот. Слово-то какое коротенькое, а она ведь здесь стоит спокон веков. Ну ладно, ежели вам так понятней. Тогда пошли, уйдем отсюда.
– Куда уйдем-то? – спросил Мерри.
– Ко мне домой, домов у меня хватает, – отвечал Древень.
– А далеко это?
– Вот уж не знаю. По-вашему, может, и далеко. А какая разница?
– Видишь ли, мы ведь чуть не нагишом остались, – извинился Мерри. – Еды и той почти что нет.
– А! Хм! Ну, это пустяки, – сказал Древень. – Я вас так накормлю-напою, что вам только расти да зеленеть. А если наши пути разойдутся, я вас доставлю куда захотите, на любую свою окраину. Пошли, пошли!
* * *
Бережно и плотно примостив хоббитов на предплечьях, Древень переступил огромными ногами и оказался у края уступа. Пальцы ног его впивались в камень, точно корни. Осторожно и чинно прошел он по ступеням и углубился в лес.
Широкими, ровными шагами шествовал он напрямик сквозь чащу, не отдаляясь от реки, все выше по лесистому склону. Из деревьев многие словно дремали, не замечая его: ступай, мол, своей дорогой; но были и такие, что с радостным трепетом вздымали перед ним ветви. Он шел и разговаривал сам с собой, и долгий, мелодичный поток странных звуков струился и струился мимо ушей.
Хоббиты помалкивали. Им почему-то казалось, что пока все более или менее в порядке, и надо поразмыслить, прикинуть на будущее. Пин наконец решился и заговорил.
– Древень, а Древень, – сказал он, – можно немного поспрашивать? Вот почему Келеборн не велел к тебе в Лес соваться? Он сказал нам, мол, берегитесь, а то мало ли.
– Н-да-а, вот что он вам сказал? – прогудел Древень. – Ну и я бы вам то же самое сказал, иди вы от нас обратно. Да, сказал бы я, вы поменьше плутайте, а главное – держитесь подальше от кущей Лаурелиндоренана! Так его встарь называли эльфы; нынче-то называют короче, Кветлориэн нынче они его называют. Так-то вот: звался Золотозвончатой Долиной, а теперь всего лишь Дремоцвет, если примерно по-вашему. И недаром, должно быть: ихнему бы краю цвести да разрастаться, а он, гляди-ка, чахнет, он все меньше и меньше. Ну, словом, неверные те места, и не след туда забредать, вовсе даже незачем, ни вам, ни кому другому. Вы оттуда выбрались, а зачем туда забрались, пока не знаю, и такого что-то ни с кем, сколько помню, не бывало. Да, неверный край.
Наши места тоже, конечно, хороши. Худые здесь случались дела со странниками, ох, худые, иначе не скажешь. М-да, от нас не выберешься: Лаурелиндоренан линдолорендор малинорнелион орнемалин, – как бы нехотя произнес он. – За Кветлориэном они, похоже, уж и света белого не видят. Келеборн застрял в своей юности, а с тех пор что у нас, что вообще за опушками Златолесья много чего переменилось. Но все же верно, что Таурелиломеа-тумбалеморна Тумбалетауреа Ломеанор, это да, это как и прежде. Да-да, многое переменилось, однако же это по-прежнему, хоть и не везде.