Черные зубы

Наконец остался лишь один фонарь, его пламя подрагивало, разрисовывая стены смутными силуэтами. С верхнего этажа лился мерцающий свет свечей.
— Неужели не догадался? — Талия лукаво улыбнулась. — Чтобы создать духам гостеприимную атмосферу. Ну, пошли.
Мы поднялись наверх. Кто-то зажег сто красных свечей в комнате, должно быть, принадлежавшей второй жене, младшей супруге, потерявшей свой блеск, — важного человека не могли поселить в столь маленькой, скромной келье. Это было святилище отвергнутости. Если обитательницу этого помещения и любили когда-нибудь, то неохотно, ожесточенно, выполняя неприятную обязанность. Единственной прелестью комнаты было овальное зеркало, размером даже больше, чем требуется человеку, в черной керамической раме, испещренной золотыми прожилками.
— Ну ни капельки не страшно, — сказал Филлип.
— Ты про комнату, про церемонию или про то, что Талия ухитрилась незаметно для всех запихнуть к себе в чемодан сто свечей? — спросил Лин, оглядевшись вокруг и убедившись, что Талии нет в зоне видимости — она куда-то вышла.
— Все вышеперечисленное, наверное. — Отражение Филлипа было безликим, словно отпечаток пальца на бронзовой поверхности зеркала. Оно могло принадлежать кому угодно и чему угодно. — Вообще у меня ощущение какого-то непотребства.
— А когда ты сумел купить право доступа на территорию исторического памятника, не заполнив ни единой бумажки, никакого ощущения не возникло? — протянул Лин, прислонившись плечом к колонне, ныне совершенно бесцветной, если не считать цвета древности. — Если что и можно назвать непотребством, так это то, до какой степени богатые белые мужики…
— Так я и знал, что надо было улучить минутку и ввести тебя в курс дела. Но слушай, я же это не для себя.
— Знаю, ты это для Талии, — ответил Лин.
Пауза затянулась.
— И для Фаиза тоже.
— Ты ведь до сих пор по ней сохнешь, правда? — заметил Лин, оскалившись в усмешке. Он отошел от колонны.
— Господи, Лин, — сказала я.
— А что? — Лин всплеснул руками так стремительно, что, будь его пальцы птицами, они бы не выдержали перегрузки. — Все об этом уже успели подумать. Эти дурацкие фигурки, которые Талия нам вручила. Предполагалось, что поездка будет сюрпризом. Откуда она узнала, чувак? Давай. Скажи мне.
Филлип среагировал мгновенно. Думаю, никто из нас не предполагал, что он способен двигаться так стремительно, даже с учетом его спортивного прошлого. От такой горы мускулов ждешь, что она будет долго раскочегариваться, собираться, копить силу перед броском. Но Филлип рванулся через комнату: шесть скользящих шагов — и Лин оказался зажат между ним и стеной, по инерции стукнувшись о последнюю затылком.
— Мать твою, ты что делаешь? — завопила я, цепляясь за руку Филлипа.
Тут он на меня посмотрел. И глаза его были холодными, такими холодными, что сердце могло замерзнуть в их синеве.
— Да, ты права, — сказал он. Филлип — мы все это знали — действовал в своей неповторимой манере. — Я не буду опускаться до такого.
— Но опуститься до того, чтобы спать с чужой невестой, ты готов. — Лин, едва Филлип его отпустил, обхватил рукой свою шею и принялся растирать кадык с улыбкой, неистребимой, как дурная привычка.
— Я не спал с Талией.
— Разумеется.
Сказав это, Лин — наконец-то! — вышел из комнаты, и дом поглотил звуки его шагов.
Тишина заключила нас в свои объятия, точно друг-заговорщик. Я подняла глаза на Филлипа. Он стоял, ссутулившись, опустив руки со стиснутыми кулаками, дыхание сочилось из его рта вслед за скрипом зубов.
— Эй!
Он покосился на меня — пока что молча.
— Эй, — повторила я. — Что это за херня была?
Постепенно успокаиваясь, Филлип заговорил:
— Не знаю. Я вспылил. Этот утырок вечно на меня так действует. Мне кажется, я умею держать себя в руках, но есть в Лине что-то такое, отчего мне хочется просто кулаками в стену молотить.
Филлип провел языком по краю зубов и показал мне ладони — на коже виднелись полукруглые царапины от ногтей.
— Но ты ведь знаешь, в этом его натура.
 
— Я не понимаю, как ты с ним ладишь. — Филлип продолжал озвучивать свой внутренний монолог, который, как всегда, был слишком громким, чтобы кто-то мог в нем поучаствовать. — Он не человек, а говно.
— Но он ведь правду говорил, да?
— Что?
— Он правду говорил? — повторила я, и дом вдохнул, втянув в себя пламя половины свечей, погрузив нас в темный хаос. — Про тебя и Талию.
— Ты так спрашиваешь, как будто хочешь, чтобы это было правдой.
Будь Филлип чист перед лицом инсинуаций Лина, он ответил бы быстрее, а так он с тихим шипением выдохнул сквозь зубы. По крайней мере, весь пар он, к счастью, уже выпустил. В своем теперешнем раздражении Филлип был суров, но безобиден.
— У меня нет никакого мнения по этому вопросу.
— А зачем спрашиваешь?
— Затем, что ты из-за этого едва не забил человека до смерти.
— Это тут совершенно ни при чем. Я же сказал, Лин просто действует мне на нервы. — Он испустил тектонический вздох. — Но надо бы сходить извиниться перед ним. Ты права. Не знаю, что на меня нашло, херь какая-то.
Я молчала, пока шаги Филлипа не замолкли в коридоре, а потом повернулась и…
Суэномацуяма нами мо коэнаму…
Женский голос, сладкий и полный желания. Я смутно почувствовала, как трещит мой мозговой ствол, как гормоны стресса завывают в двигательной системе, требуя, чтобы я бежала, немедленно укрылась в уголке задумчивости, в людской, да где угодно, лишь бы уберечься, чтобы я бежала, просто бежала сейчас же.
Но мое тело не слушалось призыва.
Суэномацуяма нами мо коэнаму…
Она — я представила себе девушку меньше меня ростом, моложе, черные волосы водопадом льются со «вдовьего мыска» — произнесла это снова, на сей раз настойчивее. Я почувствовала, как зубы смыкаются на мочке моего уха, как язык ощупывает его края. Ее дыхание было влажным, теплым.
Суэномацуяма нами мо коэнаму…
Что?
Слово камнем застряло в моем горле, холодное и мертвое. Спотыкаясь, с гудящей головой, на негнущихся ногах я проковыляла к зеркалу. Мне это мерещилось. Мне это не мерещилось. Мной что-то овладело, меня что-то захватило, и теперь в любую секунду я могла перерезать себе горло и стать первой жертвой этой ночи.
В конце концов, разве это не главное требование сценария ужастика? «Не такие» — странные, чокнутые, с татуировками, с проколотым языком — всегда должны умирать первыми. Пережевывая эту мысль вязкими остатками сознания, я скользила взглядом по зеркалу и чувствовала, как сводит живот.
Столько мыслей. И все не более чем сиюминутное отвлечение.
Я всмотрелась в отполированную медь, и, господи боже, она была там. Стояла позади меня, уткнув подбородок в мое плечо, обвивая руками мою талию. Пальцы по-собственнически зарылись в ткань моей рубашки. Она была так близко, однако я почему-­то не могла разглядеть ее лица.
Нет.
Не может такого быть.
С моим зрением все было в порядке. Это все мой мозг. Мозг не мог рассортировать зрительные впечатления, не мог обработать и сохранить в памяти сведения о ее лице, не удерживал в себе ничего, кроме красного бутона губ и глянцевого блеска черных волос.
Ее руки зашевелились. Пальцы нырнули во впадины между ребрами, стиснули меня. Я охнула от боли, а она в ответ стала издавать животные звуки, нежные, успокаивающие. Свет пробивался сквозь щель ее рта, и там не было ничего, кроме мрака и кислого запаха, ничего кроме…
…черных…
…зубов…
— Кошка?
Я подскочила на месте. Я стояла там, где стояла с самого начала, боком к зеркалу, и не было никакой мертвой женщины, сжимающей меня. Не было даже испарины на моей коже — свидетельства того, что я чуть не сошла с ума от страха. Были лишь тишина и заплесневелая жара — воздух в комнате имел густой вкус просфоры, бледной, сухой, переслащенной.
— У тебя все хорошо?
Талия оперлась о дверной косяк, сложив руки на груди, между словами ее реплики затаились сотни невысказанных фраз, и самой легкоугадываемой была: «Ты что, мать твою, творишь?»