Черные зубы
— Суэномацуяма нами мо коэнаму, — вновь произнесла мертвая невеста, на сей раз без напевности.
Ее весть была неотложной, ее голос истерся, словно она слишком долго кричала во мраке.
И тут слова вспомнились, наполнили мой рот:
— Если б я разлюбил, из сердца твой образ исторгнул, на просторах морских поднялась бы волна до неба, выше кручи Суэномацу[15].
— Что за бред? — удивился Лин.
— Это стихотворение. Фраза, которую она повторяет, из стихотворения, — сказала я. — Она до сих пор ждет своего суженого. Все эти годы она питалась надеждой на его возвращение.
— Или это, или она иронизирует, — заявил Лин. — И это, доложу я вам, меня напрягает, потому что звучит как идеальное описание злющего затраханного призрака. — Он помолчал. — Или злющего призрачного затраха.
Я попыталась подавить отчаянный приступ безумного смеха. От этих звуков телефон выскользнул из трясущихся пальцев Филлипа и стукнулся экраном об пол. Во все стороны полетели осколки стекла. Охагуро замерла, точно сломанная заводная игрушка. Ни звука дыхания, ни единого движения мускулов. Свечи омывали эмалевую кожу сине-золотым светом.
— Зараза, — повторил Филлип.
Мы застыли, уставившись на наше привидение.
Девушка тонко, по-птичьи, вскрикнула, и кицунэ на стенах ответили великолепно слаженными бесшумными аплодисментами. Их шерсть от носов до загнутых кончиков хвостов блестела винно-красным. Их глаза подернулись молочной пленкой глаукомы. Я не могла отвести от них взгляда.
Тут охагуро разразилась смехом.
— Где Талия? — прошептал Фаиз.
Охагуро замолчала и дурашливо склонила голову набок.
— Где Талия? Где, мать твою, Талия? Куда ты ее дела, поганая… — Фаиз поперхнулся на последнем слове, но придушенное «сука» все равно прошелестело в воздухе. Он неловко расправил плечи, он весь блестел от пота, из носа, изо рта, из глаз — отовсюду текла прозрачная жижа и поблескивала на подбородке. — Верни ее назад. Верни. Ее. Назад. — Слова слипались, мучительно закручивались у него во рту. Он повторял их снова, снова и снова, пока не вытравил из этого рефрена весь смысл, пока они не превратились в несущийся из его утробы хрип: — Верни ее назад. Верни ее назад. Верниееназад. Вернзавернзавернза.
— Господи, чувак! Что ты… — начал Филлип.
Фаиз ударил ее.
Кулак вонзился ей в грудь, вошел в нее. Не было ни хруста, ни влажного щелчка разламывающейся кости, вообще никаких различимых звуков. Была лишь мягкость. Тело охагуро согнулось от удара, поглотив руку Фаиза до локтя. На секунду я подумала, что под слоями белого шелка у нее спрятан рот, что в следующий миг мы услышим, как Фаиз вопит от невыносимой боли.
Но он лишь смотрел на нее во все глаза:
— Пожалуйста…
Алебастровой ладонью она погладила его по щеке, завела пальцы ему под подбородок, большим пальцем провела по его губам, а потом просунула кончик между ними. Мне показалось, что я вижу, как шевелится язык Фаиза, как он посасывает кончик пальца, как красный мускул обтекает бледную-бледную кожу. Снова этот смех. Игривый, исполненный потаенного знания. Мы стояли как вкопанные, зачарованные непристойным зрелищем.
— Пожалуйста… — промычал Фаиз сквозь изгиб пальца.
Охагуро исчезла.
Но кицунэ остались.
И тэнгу тоже.
Потолок набух их телами, любопытные ёкаи просачивались из других комнат, вытекали из щелей чернильными ручейками, а затем обретали объем. Они ухмылялись нам с деревянных досок и бумажных листов, прижимаясь к ним лицами и ладонями, точно к оконным стеклам. Мы словно были в зверинце, мы словно и раньше находились на всеобщем обозрении в вольере, окруженные детьми, но осознали это лишь сейчас.
Но даже это ощущение прошло.
По мере того как все больше нарисованных тел — некоторые представляли собой лишь переплетение небрежных линий, другие же были вычерчены самым подробным образом — заполоняло потолок, он и сам начал медленно набухать, словно обратился в кусок желе. Мы переглянулись под навесом, сочащимся скалящимися зеваками.
— И что теперь? — поинтересовался Лин.
Фаиз сидел на полу и причитал, уткнув лицо в ладони, — надрывные завывания не стихали и не прекращались, сколько бы мы ни шептали утешительные банальности ему на ухо. Он корчился от горя, царапал себе щеки, пока полупрозрачные полоски содранной кожи не начали набиваться ему под ногти. Руки у Фаиза теперь были замараны обильно текущей кровью.
— Не знаю, — ответила я и жадно глотнула воды.
Ее вкус заставил подумать о пруде, о водорослях, иле и всплывающих из сумрака телах с мягкими, творожисто-бледными животами.
Я поперхнулась, выплюнула пластинки ряски и скользкие комья черных волос:
— Что за…
— Похоже, мы достигли критического уровня паранормальщины. — Лин захихикал, пронзительно и дико.
Я поморщилась — каждый приступ этого безумного смеха по ощущениям был словно вколачиваемый в макушку гвоздь.
— Прекрати, — сказала я.
Никто не обратил на меня внимания. Фаиз продолжал рыдать, Лин и Филлип о чем-то спорили, а ёкаи всё пялились на нас, перешептываясь между собой. Теперь я их слышала, различала разрозненные обрывки речи на диалектах, что были даже древнее этого дома, срывающейся в современный жаргон. То и дело в разговорах ёкаев, точно знаки препинания, выскакивали еле различимые английские слова. Я смогла разобрать лишь «невеста», «привет» и «мокро» — они повторялись так часто, что вскоре стали напоминать ритм.
привет привет привет
Я снова глотнула горьковатой воды. На этот раз дом не стал пытаться задушить меня ряской.
Боль в голове начала слабеть, превратилась в гул, как будто в серых губчатых лабиринтах моего мозга обосновался пчелиный рой. По меньшей мере половина фонарей погасла, и я была рада потемкам. Я подошла к Лину и Филлипу; последний застыл, уперев руки в бока, словно обезумевший Питер Пэн.
— Нам однозначно надо уходить, — сказал Лин.
Филлип помотал головой, его блондинистая львиная грива слиплась от пота.
— Талия.
— Плевать мне на Талию.
— Тебе плевать, а мне не плевать.
При всех своих развеселых понтах Филлип умел волшебным образом уменьшаться, съеживаться. В обычной жизни вы бы даже не подумали, что в нем почти два метра роста — живописное воплощение американской мечты. Широкие плечи, мускулистые бедра, грубый неолитический подбородок. Но сейчас он оставил эти уловки, на смену открытости пришло нечто более опасное — неподвижность хищника, заставляющая продолговатый мозг вопить от ужаса.
Я подумала о домашних кошках и их диких родственниках: тело прижимается к земле, каждая лапа расположилась ровно в отпечатке шага предыдущей. В воздухе остро пахнуло аммиаком, я старалась не глядеть вниз, чтобы не видеть, чья ширинка расцвела темными пятнами. Это было бы в каком-то смысле грубо. Даже неприлично. Это было бы как пересечь черту, нарушить последнюю границу личного пространства.
— Ну да, ты в своем репертуаре. Валяй тогда… оставайся. Но как раз сейчас должны начаться убийства. Ты же знаешь, что сейчас тот самый момент. — Пока Лин произносил это, его голос дрогнул дважды. Он снял очки, протер стекла краем рубашки. — Мы тут умрем. — Он вздрогнул. Прикрыл лицо ладонями и начал тихо напевать, перекатываясь с пятки на носок: — Мы умрем, мы умрем, мы умрем. Тра-ля-ля. Мы все умрем. Потому что мертвым одиноко в темноте и все они тоскуют по солнцу.
— Заткнись! — Филлип сжал переносицу так, что кожа покраснела. — Заткни хлебало. Заткнись, или я тебе…
— Ничего ты ему не сделаешь. Лин прав.
Я хотела сказать, что нам не следовало приезжать сюда, что нам незачем было тут оставаться. Я подумала о Талии, о ее коллекции вздохов на все случаи жизни, о том, как летнее платье с узором пейсли прикрывает ее колени, как ветер играет ее темными волосами, о том, как мертвецы высосут воспоминания из ее мозга и согреются ими на минуту. Я подумала…
…и, стиснув эту мысль в кулаке, глубоко вдохнула: