Любовь и смерть Катерины

Сеньор Вальдес небрежно сказал:
— Она не моя подружка.
— Тут ты попал в точку. Ты думал, что она гуляет только с тобой, а на самом деле девчонка увязла в дерьме по самые хорошенькие сиськи, уж будь уверен. И теперь, если не хочешь разделить ее плачевную судьбу, выкладывай, что ты о ней знаешь.
— Ну, она студентка. Хочет стать писателем. Она обратилась ко мне, потому что я согласился помочь ей в вопросах литературы. Я ее инструктирую.
— А, теперь это так называется?
— Она учится в группе доктора Кохрейна, вот и все дела.
— Нет, не все. Она террористка. Кохрейн был политическим агитатором всю свою жизнь, а теперь и ее втянул. Я собираюсь их арестовать, и, если ты не хочешь к ним присоединиться, советую пораскинуть мозгами и вспомнить все, что знаешь об этих заговорщиках — и чем больше, тем лучше. Чтобы я занялся ими, а не тобой.
Каким-то непостижимым образом сеньор Вальдес нашел в себе силы взглянуть прямо в лицо команданте. Он вспомнил, что говорила Катерина о публичной казни: о том, как важно сохранять стойкость до самого конца. Он знал, что скажет сейчас, но не знал, почему — ведь даже в тот момент он не был уверен, что готов рисковать жизнью, защищая Катерину от команданте. А может, ему казалось, что, действуя, как герой-любовник из романа Л.Э. Вальдеса, он может спасти свою шкуру?
Он проговорил дрожащим голосом:
— Камилло, вот теперь я скалу тебе истинную правду. Скажу то, в чем никому никогда не осмеливался признаться. Я боюсь тебя. Тебя и подобных тебе ублюдков. Вы внушаете мне ужас. Но, несмотря на это, я никого тебе не сдам. Ни Кохрейна, ни девушку. Никого.
Сеньор Вальдес был истинным художником и даже отчасти артистом, поэтому ему самому эта тирада показалась совершенно неубедительной. По лицу команданте было понятно, что тот думает также.
— Ты сдашь мне всех, Вальдес, все и всех. Ты сделаешь все, что я тебе прикажу. — Команданте допил бренди. — Клянусь, ты даже смешаешь мне еще один коктейль, если я попрошу.
— Вы сами не понимаете, что говорите, — рука Вальдеса вновь взлетела к верхней губе.
— Чиано, сынок, я знаю так много, что самому противно. Знаю, например, откуда у тебя это.
Сеньор Вальдес быстро отдернул руку от лица.
— Или арестуйте меня, или на сегодня довольно издевательств! — сказал он, поднимаясь.
— Вот-вот, беги к мамочке, сопляк. А мне еще надо заняться мужским делом.
В саду ярко вспыхнули лампы.
* * *
Шестилетний ребенок уверен, что знает, как устроен мир и что постиг природу человека. Пятнадцатилетний юноша знает столько же, сколько молодой человек двадцати лет или пятидесятилетний отец семейства. Иногда надо дожить до старости, иногда требуется больше одной жизни, чтобы понять, как мало мы на самом деле знаем, как много нам предстоит узнать и как удивительно устроены наши собратья-путешественники по жизни.
«Понять — значит простить» — уверяет нас пословица. Те, кто страдал больше других, должны и прощать больше, а кто страдает сильнее людей, подобных Хоакину Кохрейну?
На свете вряд ли нашлось бы два менее похожих человека, чем доктор Хоакин Кохрейн и сеньор Вальдес: один — маленький, хромой, шаркающий ногами при ходьбе, другой все еще в прекрасной форме.
Один — раб чисел, другой — человек слов. Один — вечно в тени, петляющий по окраинам жизни, другой — эгоцентрик, требующий к себе всеобщего внимания, купающийся в восхищении окружающих, уверенный в своем праве на это.
Сеньор Вальдес ни во что не верил и хвастался беспринципностью, а доктор Кохрейн всю жизнь жил одной тайной страстью.
Сеньор Вальдес всю жизнь бездумно растрачивал себя, не зная любви, так что когда любовь наконец пришла, он не узнал ее и страшно напугался. А доктор Кохрейн всю жизнь был открыт для любви, как заправленная керосином лампа, в которую нужно только заправить фитиль.
Сеньор Вальдес — дамский любимец, и доктор Кохрейн — не любимец, и тем более не дамский, но, несмотря на это, поскольку жизнь так безгранично удивительна в своих проявлениях, именно доктор Кохрейн сидел сейчас напротив Катерины, беспокойно вертя в руках солонку.
 
Они провели в маленьком ресторанчике почти четыре часа, и задолго до конца их разговора доктор Кохрейн решил, что девушка ему нравится.
Они поговорили о деревне Катерины, о ее крошечной деревне, спрятанной в самом сердце гор, и о том, какой там чистый, прозрачный воздух. Она рассказала, что скучает по звездам, по длинному, размазанному по небу хвосту Млечного Пути, но утешает себя тем, что одна и та же луна по ночам светит в окошко ей и ее маме.
Доктор Кохрейн рассказывал о своем предке Адмирале, историю, старую как мир, но Катерина раньше не слышала ее, поэтому ее интерес был неподдельным — по крайней мере какое-то время.
Потом они поговорили о еде, о книгах — в особенности о книгах сеньора Л.Э. Вальдеса, — но дольше всего они говорили о любви. О любви вообще и любви в частности.
Он сказал:
— Я во всем виню себя. Я же ваш учитель! Мне надо было вмешаться — я мог бы предотвратить это безумие.
— Зачем? Ведь я сама этого хочу. Он — все, чего я хочу.
— Дорогая, я верю вам. Конечно, верю. Сеньор Вальдес — завидный жених, и уж простите старика за откровенность, но многие, очень многие женщины пытались добиться того, что вы сделали играючи. Поверьте мне, заставить сеньора Вальдеса почувствовать любовь — достижение сродни великому. Я знаю. Я сам много лет пытался — я ведь любил его всем сердцем, а он и внимания на меня не обращал.
Катерина смутилась, опустила глаза и, не зная, что сказать, пробормотала:
— Мне очень жаль.
Доктор Кохрейн рассмеялся.
— Неужели по мне это так заметно? Я ведь тщательно маскируюсь всю жизнь… — Он положил руку на сгиб ее локтя. — Нет, дитя мое, я не был влюблен в него. Я любил его как отец, нет, скорее как… дядя. Тайный родственник. — Он улыбнулся. — Или как крестная мать — фея.
Катерина тоже улыбнулась. Она почувствовала, что доктор разрешил ей улыбаться, что теперь он не обидится, поскольку знает, что она улыбается над его словами, а не над ним самим. С доктором Кохрейном Катерина чувствовала себя удивительно непринужденно — а с Лучано никогда не могла полностью раскрепоститься. С ним ее не покидало ощущение опасности: будто ее заперли в клетку с тигром — с очень красивым, умным и сильным, но все равно хищником, агрессивным и непредсказуемым. Не так-то просто любить тигра.
— Да, мужчинам вроде меня живется нелегко, — продолжал доктор Кохрейн, — нас осуждают.
— Я понимаю.
— Но с отцом Чиано мы дружили. — Доктор Кохрейн опять испугался, что Катерина может его неправильно понять, и быстро поправился: — Вы понимаете, не в том смысле. Просто дружили, и все. Он был хорошим человеком. Добрым. Верным другом.
— А что с ним произошло?
— Никто не знает наверняка, милочка, — сказал доктор Кохрейн, что было отчасти правдой. — В те дни люди попросту исчезали. Они и сейчас исчезают, конечно, но по другим причинам. Или по тем же самым. Полагаю, на свете мало что меняется, кроме людей, которые исчезают, да и они более или менее одинаковы. Неважно, я просто хотел сказать, что отец Чиано был хорошим человеком. Смелым. Он и вырастил Чиано таким замечательным.
— Но как же он мог это сделать, если его рядом не было?
— Расскажите мне о своем отце, милочка.
— Он тоже умер.
— А разве это не изменило вашу жизнь?
Катерина кивнула. Она поняла, что доктор прав.
— Дитя мое, нас изменяет не только то, что окружает нас, но и то, чего мы лишены. Человек, который потерял зрение в зрелом возрасте, не похож на слепца от рождения. Они видят мир по-разному. — Доктор Кохрейн подлил себе вина. — Вы так молоды, — сказал он. — Как часто вам приходилось влюбляться?
— До этого раза — никогда.
— А после?
— Никогда в жизни! — горячо воскликнула шокированная Катерина.