Любовь и смерть Катерины
Катерина вела себя так же, как и другие студенты. Когда сеньор Вальдес вышел на площадь, она как раз спускалась с лестницы, держась левой стороны, стараясь не смотреть на белесые ступени с правой.
В тот день, впервые за все время их знакомства, Катерина оделась как девушка. Вместо рваных джинсов и рабочей куртки она надела юбку — джинсовую, но все же юбку — белую блузку и простые черные лодочки, а волосы убрала в строгий конский хвост. Это был подарок ему, Катерина хотела показать, что готова отложить игрушки и начать взрослеть. Она не хотела выглядеть нелепо в ювелирном магазине, где они выберут ей кольцо: так же, отправляясь в родной деревне в церковь, она закрыла бы голову легким шарфом, чтобы не шокировать окружающих.
Катерина оглядела площадь и, заметив сеньора Вальдеса среди цветочных клумб, подпрыгнула от нетерпения, готовая со всех ног рвануть в его сторону, но сдержалась, улыбнулась значительной, секретной улыбкой, быстро попрощалась с девушкой, которая шла рядом, и начала пробираться к нему сквозь толпу.
— Привет, — застенчиво сказала она, беря его за руку, — как мило, что ты пришел! — Она подняла к нему лицо в ожидании поцелуя, но его не последовало.
Конечно, сеньор Вальдес целовал ее очень часто, но делал это в пылу страсти или для того, чтобы освежить в памяти ее вкус и запах. Он еще не воспринимал поцелуй как непринужденный знак нежной, естественной привязанности.
— Привет. — Он церемонно подал ей руку.
Если Катерина и была разочарована, то никак этого не показала, и они под руку направились в сторону Кристобаль-аллеи.
— Удивлена? — спросил он.
— Ах, Чиано, в последние дни произошло столько удивительного!
— Как ты хорошо выглядишь!
— Удивлен?
— Нет.
— Неправда! Ты удивился.
— Мне всегда нравилось, как ты выглядишь.
— Ну да, особенно без одежды.
— Нет, и в одежде тоже. Особенно в одежде.
Несколько недель назад на площади около кафе «Феникс» она сунула ему в руку клочок бумаги, на котором второпях нацарапала «Я пишу». История его жизни. Ее смертный приговор. Он и сейчас хранился в его бумажнике, еще не забытый, но уже не перечитываемый, как его книги на полке в маминой квартире, ценность которых заключалась в том, что они олицетворяли, но не в них самих. А ведь сеньор Вальдес до сих пор помнил, как этот клочок бумаги прожигал ему грудь до сердца. Но теперь другой листок бумаги дымился в кармане пиджака, угрожая прожечь его парадный костюм: чек сеньора Корреа шипел, как горящий фитиль, который вот-вот доберется до динамита.
— Не хочешь узнать, как я провела день? — спросила Катерина.
— Прости, я еще не привык к семейным беседам. — Он подавил вздох и постарался выглядеть заинтересованным. — Расскажи, — попросил он, — как же ты провела день?
— Чудесно, спасибо. Даже замечательно. Сначала я изо всех сил притворялась, что слушаю лекцию доктора Кохрейна, но на самом деле думала о тебе… Мечтала о тебе, и это было очень приятно. А потом я еще немного помечтала о разных глупостях — типа кольца с бриллиантом. А потом пила кофе с Эрикой.
— Кто такая Эрика?
Катерина удивленно вскинула на него глаза.
— Мы не так уж много знаем друг о друге, правда?
— Знаем достаточно.
— Нет. Мне кажется, что я знаю тебя давно, потому что я читала все твои книги. Все без исключения и помногу раз. Доктор Кохрейн называет меня афисьенадо.
— Знаю.
— Но я не просто почитательница твоего таланта, я безумная фанатка. Ты говорил со мной с самого детства — в своих книгах — а я, помоги мне Господь, говорила с тобой. Ты не представляешь, что это для меня значило. — Она в волнении положила руку ему на грудь, на узкий лацкан серебристо-серого летнего пиджака, на его бьющееся сердце. — И вдруг в моей жизни случилось чудо: великий человек, умеющий складывать слова так, что от них у меня сжималось сердце, знающий о жизни все, создающий потрясающие истории о простых людях вроде меня, он… — Голос Катерины внезапно упал до шепота, и сеньор Вальдес не расслышал конца фразы.
— Что — он? — с улыбкой спросил он. — Что же он сделал?
— Да нет, ничего. Это я просто так сказала.
— Вот еще! Говори, раз начала.
Катерина пристально рассматривала асфальт. Набравшись храбрости, она посмотрела ему в глаза и сказала:
— И я поняла, какое это счастье — чувствовать, как он движется внутри меня.
Сеньор Вальдес даже отпрянул.
— О, Чиано, ты не понимаешь, что это значит для меня! Ты ведь не фанат! Я люблю тебя безумно, но мы так мало знаем друг о друге.
— Это неважно, — сказал он. — У нас вся жизнь впереди, чтобы узнать больше, а пока и этого достаточно.
— Неужели мы осмелимся?..
— Конечно, я осмелюсь. Если тебе хватит храбрости, то мне и подавно.
— О, мне хватит храбрости! — сказала Катерина, и это была сущая правда. Сеньор Вальдес был жалким вруном и трусом, но она была храброй девушкой. — С тобой мне ничего не страшно, а рано или поздно ты запомнишь, что Эрика — моя подружка, которая живет в соседней квартире.
— Теперь я вспомнил, — сказал он, хотя это было ложью.
— Я так и думала. Конечно.
— И ты пила кофе с…
— С Эрикой! С Эрикой! С Эрикой!
— Я и говорю — с Эрикой.
— Так вот. Я слушала лекцию доктора Кохрейна о трансцендентных числах, сочиняла непристойные, но ужасно возбуждающие истории про нас с тобой, а потом пила кофе с Эрикой. Вот так и прошел мой день.
— А о чем вы говорили?
— Да так, о том, о сем. Ни о чем конкретно.
— Ты случайно не упомянула, что мы с тобой собираемся пожениться?
Катерина улыбнулась своей новой, загадочной улыбкой и сказала:
— Мне ужасно хотелось ей рассказать! Это как комариный укус, который чешется так, что ни о чем другом невозможно думать, но я не решилась. Я все еще не до конца верю, что это произойдет со мной. Не могу поверить, что ты меня хочешь.
— Ого! Я не сумел тебе это доказать?
— Нет, я в другом смысле — хочешь меня настолько, чтобы жениться.
— Так ты не сказала ей?
— Нет, не решилась. Ты рассердился бы, если б я рассказала? Да, Чиано? Ты сейчас говоришь, как маньяк, который заманивает маленьких девочек к себе в машину и хочет удостовериться, что никто не знает, куда они ушли гулять. Почему мне нельзя говорить? Это тайна?
— Я просто спросил.
— А ты кому-нибудь рассказал?
— Нет, никому. Маме, конечно.
— Больше никому?
— Нет.
— А в университете?
— Нет.
— А доктору Кохрейну?
— Нет.
— И никому из профессоров, с которыми я тебя все время вижу?
— Нет, им тоже не говорил.
— Что-то я не вижу большого энтузиазма с твоей стороны.
— Я ведь не такой, как ты. У меня нет Эрики.
На Катерину словно повеяло холодом. На секунду в голове ее родились сомнения — на что же будет походить их семейная жизнь? Неужели вместо вечеринок, застолий, толпы друзей и студентов, сидящих у ног ее великого мужа, поэтов и писателей, пьющих вино и до хрипоты спорящих о судьбах мира, они окажутся запертыми в его квартире, вдвоем, в постели, пока секс не приестся?
В испуге она отогнала от себя эту мысль:
— Что ж, я тоже никому не сказала. Это такая потрясающая новость, что я и сама не до конца верю в нее, как же мне заставить поверить окружающих? Нет уж, подожду, пока у меня на пальце не появится кольцо. Тогда можно будет рассказать, да?
— Конечно.
— Чиано, ты любишь меня?
— Конечно, — небрежно ответил сеньор Вальдес, но спохватился, почувствовав, как неубедительно это звучит.
Он вспомнил день, когда взорвалась бомба, и чувство страха за Катерину, которое он тогда испытал, вернулось и нахлынуло на него с новой силой: такое свежее, томительное, горько-сладкое, что сеньор Вальдес с искренним чувством произнес (правда, вначале мысленно извинившись перед своей прекрасной сине-зеленой машиной):
— Я люблю тебя больше всех и всего на свете!
* * *