Любовь и смерть Катерины

Но когда она стояла около двери, вертя в руках белый конверт, а выплеснувшаяся из ведер вода, прорисовав на бетоне несколько темных ручейков, скапливалась вокруг пальцев ее босых ног, гримаса гнева и раздражения уступила место недоверчивой радости, недовольная морщинка между бровями разгладились. Конечно, она сразу узнала этот почерк, и широкий росчерк в конце, и черные чернила. Катерина разорвала конверт и вытряхнула на ладонь квадратик белого картона с единственным словом — «Чиано». Одно слово, даже меньше, чем «я пишу». Ни «с любовью», ничего подобного. Просто имя. Его имя. Она пришла в восторг. Он не бросается любовными записками — одно это достойно восхищения. К тому же это означает, что в принципе он может влюбиться по-настоящему…
Катерина вложила квадратик в конверт.
Дверь в соседнюю квартиру открылась, и на пороге появилась Эрика.
— Боже, ты дома! Значит, с тобой все в порядке! — воскликнула она.
— Конечно, все в порядке! А что со мной могло случиться?
— Ты что, не слышала про бомбу? По радио только об этом и твердят. Кто-то взорвал в нашем универе настоящую бомбу. Я думала, что у тебя сегодня утренние занятия. Я страшно беспокоилась.
Тут Эрика увидела цветы, и глаза ее расширились.
— Это еще откуда?
— Ты как думаешь? — Катерина помахала конвертом в воздухе, затем обмахнула им лицо, закатив глаза, будто собиралась упасть в обморок.
— Не может быть!
— Может!
Эрика в два счета подскочила к ней и выхватила конверт. Катерина засмеялась и выпустила его из рук.
— Чиано! О-о-о-о, держите меня! Чиано?!
— Для тебя сеньор Л. Э. Вальдес, подружка.
— И что, он уже?
— Уже что?
— Сама знаешь! Вы уже — ага?..
— Нет.
— Ну, теперь-то тебе некуда деваться. После такой атаки ты не сможешь ему отказать.
— Подожди, это еще не все.
Посыльный опять поднимался по лестнице, с трудом волоча последние четыре ведра, и девушки перевесились через перила, чтобы посмотреть на него. Три года спустя, сидя в тюрьме, он рассказывал и об этом, но ему снова никто не поверил.
— Господи, сколько цветов! Теперь он точно захочет сделать это.
Катерина опять засмеялась и сказала:
— Я позволю ему сделать все, что он пожелает.
Посыльный услышал ее слова и, хотя вслух не прокомментировал их, про себя подумал многое.
Он поставил на пол ведра, с удовольствием закурил сигарету и хрипловато сказал:
— Ведра, эта, можете оставить себе, барышня, за них тоже заплачено, вот так-то.
И подумал: «Да, красотка, ему-то ты готова позволить все, а вот мне не дала бы. Ничего не дала бы мне, б…»
Посыльный постоял еще несколько секунд, понял, что девчонкам и в голову не придет дать ему чаевые, презрительно сплюнул застрявший на языке кусок табака, пару раз затянулся сигаретой и, расставив ноги пошире, зашагал вниз по лестнице. Вслед за ним заструился сердитый голубой дымок, поднялся к потолку и растаял, оставив после себя лишь слабый, обиженный запах. А вечером жена, что жила с ним дольше двадцати лет, приготовила ему бифштекс с кровью, а потом приняла ванну, вытерлась большим махровым полотенцем и присыпала свое тело душистой шелковистой пудрой. Взяв с туалетного столика прямоугольный граненый флакон духов, что он подарил на Рождество, она надушила все секретные места и пришла к нему в постель и долго и умело любила его. Но об этом он ничего не рассказал сокамерникам три года спустя, та ночь не осталась в его памяти. В глазах его с тех пор стояла лишь Катерина.
— Эрика, помоги, пожалуйста, — сказала Катерина и нагнулась к ведрам. — Может быть, возьмешь себе половину цветов? Они все равно у меня не поместятся.
Бедная Катерина! Она бездумно раскрыла конверт, не подозревая, что этим подписывает себе смертный приговор. Она с восторгом прочитала его имя и не содрогнулась от ужаса. Она думала о своем Чиано как о возлюбленном, о будущем любовнике, а не палаче, будто человек, посылающий девушке цветы, не может стать ее палачом.
Но иногда и более странные вещи случаются на свете. Иногда лишь тонкий слой клея, соединяющий края конверта, удерживает на себе и вселенную, и все, что находится в ней. Иногда и смерть, и несчастья, и разрушения приходят без предупреждения, тихо, как еле слышно хрустнувшая под тяжелым сапогом хрупкая раковина улитки. Никто и не замечает слабого хруста, кроме, конечно, улитки.
 
* * *
Чайки — весьма непривлекательные создания: крикливые, вздорные и агрессивные, к тому же неопрятны внешне, невоспитанны и невнимательны к окружающим. Они похожи на наглых пиратов птичьего мира, бесшабашных бражников, которым море по калено. Они — как матросы в клешах, что подвыпившей ватагой сходят на берег, идут вразвалку, сунув руки в карманы, занимая всю улицу и задевая плечами прохожих. Оккупируют подоконники, головы памятников и печные трубы — колонизируют их, как конкистадоры колонизировали когда-то целый материк. Их оперенье белого цвета, но они всегда выглядят грязными. Смотрят на мир плоскими акульими глазами психопатов с садистскими наклонностями. Совершают набеги на мусорные баки, разбрасывают пищевые отходы, крадут у офисных работниц их скудный ланч, камнем падают на добычу с высоты, разинув крепкие кривые клювы, и все, что видят: машины, здания, детей, белье, сохнущее на веревке, загаживают длинными черно-белыми полосами мерзких, липких, вонючих экскрементов.
Такая вот чайка стояла на резном фронтоне, что украшал парадный вход в национальный банк «Мерино», когда сеньор Эрнесто Марром вышел в тот вечер на крыльцо. Птица переминалась с одной розовой чешуйчатой лапы на другую и время от времени поглядывала на улицу желтым глазом, будто прицеливалась.
Однако рано об этом. Давайте-ка вернемся на несколько часов назад, к моменту, когда сеньора Марром, разбросав смуглые ноги по белоснежным простыням сеньора Вальдеса, в экстазе скребла его плечи алыми ноготками, когда ее пот обжигающими каплями стекал на пахнущие лавандой подушки. В тот самый момент сеньор Эрнесто Марром, заточив карандаш, подвел изящную черту под колонкой чисел. Потом бросил карандаш на стол и задумался.
Сеньор Эрнесто Марром любил и уважал числа. Он хорошо в них разбирался. Числа складывались в его голове, словно ноты симфонического концерта, наполняя торжественными звуками все извилины и закоулки банкирского мозга. Налоговые ставки и уход от налогов. Государственные ценные бумаги, курс обмена валют, фьючерсные сделки, офшорные счета, трастовые компании.
Он читал бухгалтерские книги, как романы, он понимал их тайный смысл, он плескался в них, словно рыба среди волн, рыл норы, будто крот, он искал пути их совершенствования, улучшения и обогащения и сразу же обнаруживал проколы и дыры, видел, куда ушли деньги — и кто их получил.
В искусстве вынюхивания и выслеживания банкир Марром ничуть не уступал команданте Камилло, и, подобно Камилло, в своей работе он на девяносто процентов зависел от фактов. Оставшиеся десять процентов оба эти сеньора с презрением отмели бы как «пустые догадки». Однако то, что отличало их от не столь одаренных в своих областях профессионалов, были именно эти десять процентов чистой интуиции, направлявшей их по нужному следу. Ягуар в джунглях не строит догадок, каким путем олень пойдет на водопой, — он знает. Ягуар знает то, что положено ему природой, жандарм и банкир — то, что положено им, и никто из них не сможет этого объяснить словами. Сеньор Марром мог точно сказать, в каком случае оценка акционерного капитала, указанного в кредитных заявках, завышена, а когда — занижена, в какой момент цена на кофе достигнет предельной точки и когда начнется падение цен на говядину. Но если бы кто-нибудь попросил его проанализировать, почему он думал именно так, он почесал бы затылок и назвал одну из согни возможных причин, например, прошедший недавно над Тихим океаном циклон или волнения на американском рынке. Конечно, сами по себе эти причины значения не имели — они могли послужить лишь частичным объяснением того, что он и так знал. Сеньор Эрнесто Марром когда-то слышал, что бабочка, крошечным дрожащим хоботком собирающая сироп орхидей на какой-нибудь богом забытой поляне в джунглях, одним взмахом крылышек может потопить могучие корабли или послать цунами к берегам Японии. Он не сомневался в том, что это правда: ведь каждое утро, просматривая финансовые новости, он сам воочию видел и бабочек, и разрушения, что следовали за их трепетным перемещением с цветка на цветок.