Стальная империя (СИ)

— Они смогли накопить месячный запас бомб в дополнение к текущему производству, — кивнул начальник военно-учетного стола генерал-майор Деникин. — А активных военных действий германцы не ведут уже более шести месяцев, и запасы артиллерийских снарядов и патронов у них еще выше, поскольку сокращения производства не зафиксировано.
— Позвольте продолжить, — скривился Потапов, недовольный тем, что его перебивают. — Венгерские войска пока не подают признаков повышенной боеготовности, а вот болгарская армия, усиленная восьмым Австрийским и девятым Богемским корпусами, концентрируется вблизи греческой границы с общим направлением на Константинополь и Салоники.
— При этом Царьград оказывается в пределах действия дальнобойной артиллерии болгар, — кивнул генсек, — как и передовые позиции Боспорского Оборонительного Района.
— В дополнение к артиллерии, — нахмурился Потапов, — на аэрополях Багдадской линии «София» и «Галлиполи» сконцентрировалось до двух десятков транспортных цеппелинов, якобы задержавшихся из-за неисправностей. А три дня назад по Константинопольской дороге из Германии прибыло четыре транспортных и шестнадцать пассажирских эшелона, вставших под разгрузку на срочно построенных и неизвестных нам до недавнего времени полевых станциях.
— Войска и боеприпасы, — констатировал генсек.
— По сообщениям источников, — очень тихим голосом произнес сидевший в уголке старичок типично-семитской внешности со знаками различия ветерана ВМС и орденскими планками России и Израиля, — три германских офицера, гулявших несколько дней назад в одном из кабаков Софии, имели на рукаве нашивку Верденского Щита.
— Штурмовые группы, — отметил командующий БОР адмирал Эбергард. — Против константинопольских и салоникских греков такие вояки не нужны. Это по наши души. Если это те войска, что брали Верден…
Собравшиеся переглянулись. Оборона Боспорского района строилась на совесть, на большую глубину не только в оперативно-тактическом, но и в прямом смысле, в плане зарывания в землю. Однако до французских крепостей с их бетонными потернами, долговременными фортами и подземными узкоколейками ей еще было далеко. А ведь те, кажущиеся неприступными форты были всего за месяц разбиты крупповскими орудиями и взяты германскими штурмовыми отрядами…
Тихо звякнул стоявший на столе секретариата телефон, и один из адъютантов взял трубку.
— Срочная депеша. Пять крестов, — тихо сказал он.
— Прошу прощения, господа, — нахмурился отец Иосиф, — протокол требует от нас прерваться. Фельдъегерь с информацией особой важности.
Высокие двери открылись и в зал практически ввалился черный от усталости офицер с шикарными драгунскими усами.
— Прапорщик Чепаев с пакетом от начальника разведки БОР к Председателю Государственного Комитета Обороны, — хрипло доложился он.
Премьер-министр встал, принял пакет и расписался дважды — на нем и в фельдъегерской книжке.
— Отдохните, Василий Иванович, — заботливо предложил фельдъегерю генеральный секретарь ГПУ, — двенадцать часов в воздухе — не шутки…
Едва дверные створки отрезали кабинет от мира, премьер вскрыл пакет. Его лицо побледнело.
— Начальник разведки БОР сообщает, — медленно произнес он, что германские войска начали выдвижение к линии границы. Одна из групп потеряла ориентировку, зашла на нашу территорию и была частично уничтожена, а частично задержана нашими патрулями. Один из германцев, уроженец Австрии, ефрейтор, сказал, что вчера им был зачитан приказ о том, что освобождение Европы от славянского варварства начнется завтра, двадцать второго июня, в четыре часа утра.
Лист бумаги дрожал в руках генерала, сменившего совсем недавно пост командующего Дальневосточным округом на жёсткое кресло председателя кабинета министров.
— Четыре часа утра… — слабым голосом произнес он, — двадцать второе июня… Воскресенье… Он… ОН знал…
— Кто?
— Император. Прямо перед той самой трагедией. Он говорил, что мы заиграемся в политиканство и однажды, двадцать второго… В воскресенье… В четыре утра… Он пытался предупредить нас. А мы…
 
В помещении прекратилось даже щелканье телеграфного аппарата. Собравшиеся смущенно переглядывались, как будто то, уже забытое совещание состоялось буквально вчера, и все они были участниками парада постыдного неверия, погубившего, как всем казалось, последнего монарха империи.
— Уважаемое собрание, прошу прощения, — прервал тишину глухой голос с кавказским акцентом, — есть мнение, что требуется прежде всего принять незамедлительные меры по парированию угрозы. Виноватых мы можем поискать позже.
— Надо поднять войска по тревоге. Но следует передать, что возможна провокация со стороны кайзера и поддаваться на нее ни в коем случае нельзя!
— Вздор, — отрезал генерал Леш. Во-первых, это хуже, чем не передавать никакого сигнала. Командиры и начальники на местах сочтут, что мы сами не знаем, что происходит, и растеряются. Это наложится на бардак, неизбежный при переходе от мирного времени к военному, и германцы возьмут нас тепленькими.
— А во-вторых, — заметил тот самый старый еврей, при одном взгляде которого вытягивались во фрунт все офицеры разведки, — озвученные здесь перемещения германских войск и войск их союзников — это немного дороговато для простой провокации.
— В соответствии с регламентом, — снова подал голос генеральный секретарь Главного Политического Управления, — предлагаю Комитету издать приказ по Армии и Флоту: подняться по боевой тревоге и быть готовым всеми силами отразить нападение Германского Рейха, которое должно состояться завтра, двадцать второго июня тысяча девятьсот тринадцатого года, в четыре часа утра. Великая страна, оставленная нам в наследство, стоит того, чтобы сделать всё необходимое для её защиты, даже если тревога окажется ложной. Наше дело правое, товарищи. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
* * *
—На аэродром, — сухо бросил водителю генеральный секретарь ГПУ, устраиваясь на кожаном кресле Руссо-балта и не сводя при этом глаз со здания Ставки Верховного главнокомандования. Только когда стены Кремля исчезли за поворотом, он разжал кулак с талисманом — маленьким перламутровым крестиком, врученным императором во время их единственной встречи на награждении героев битвы в Персидском заливе. В тот день последний монарх империи остановился напротив него, только что выписанного из госпиталя, худого и несуразного, в новой, плохо подогнанной форме, сидевшей мешком, скользнул взглядом по искалеченной левой руке и нашивке за ранение, покачал головой, долго пронизывал его своим стальным взором глаза в глаза, а потом вдруг обратился по-грузински:
—Как чувствуешь себя, Сосо?
—Уже лучше, спасибо, батоно, — автоматически ответил Иосиф, удивленный домашним обращением и не поняв причины такого повышенного внимания к своей персоне.
—А мама? — ещё более неожиданно и совсем тихо спросил император, — как себя чувствует мама? Ты давно ее видел?…
— С мамой всё в порядке, спасибо, — сконфуженно ответил молодой кавказец, замечая, что на них уже начинают коситься все присутствующие, — она недавно ко мне приезжала, привезла чурчхелу…
—Это хорошо, — неожиданно широко улыбнулся император, думая, как показалось Иосифу, о чем-то своем, — это очень хорошо…
Он уже сделал шаг в сторону, а потом неожиданно развернулся и уже по-русски произнес нормальным громким голосом:
—Чем собираешься заниматься дальше, герой?
— Морской артиллерией, — заученно выпалил Иосиф, сотни раз думавший о дальнейшем образовании, и опять был сбит с толку неожиданным вопросом:
 
—А что по этому поводу говорит мама?
—Мама? — вздёрнул брови Сосо, — мама говорит “Лучше бы ты стал священником!”
Император вернулся обратно, еще раз пронзил собеседника своим металлическим взглядом и также тихо, как в начале разговора, но отчётливо произнес:
—Надо слушать маму, бичо!
—Я подумаю, — упрямо наклонив голову, пробормотал молодой кавказец, хотя в глубине души понял, что его судьба только что сделала уверенный поворот.