Небесные всадники

Так вот, на этих подмостках, там, где прежде была улица, в снегу вьется узкая тропка.
В этот час здесь никого нет, кроме меня, да человека, идущего впереди. С виду он молод, прилично одет, словом, внешность вполне обычная. И все же что-то в нем приковывает взгляд. Идет он довольно быстро, но ступает как-то опасливо и голову держит настороженно-внимательно. Кажется, он всем своим существом прислушивается, всем телом осязает нечто, чего я не улавливаю. Настороженность, которую он излучает, оживляет эти мертвые подмостки, подает на сцену напряженность. Я тоже стараюсь собрать свои рассеянные мысли в надежде разобраться в нем, однако напрасно.
Но тут, минуя развалины, мы выходим на крутой берег реки. Наша тропинка, сливаясь с другими, ширится, весь откос испещрен следами. Мой попутчик приостанавливается, делает несколько очень осторожных шагов и опять останавливается. Да, дорога опускается, отсюда начинается обрывистый край берега. Он пробует в другом, в третьем месте — результат один и тот же. И тогда он замирает, весь обратившись в слух.
А я уже рядом и вижу теперь его лицо. Оно невыразительно и в то же время очень напряженно. Глаза, белесо-голубые, широко открыты, но они неживые. Да, теперь мне ясно то, что должно было проясниться уже давно. Этот человек слеп. Но ни палки в руках, ни желтой повязки на рукаве у него нет. Он из тех, кто стремится обойтись и обходится без особых примет, если, правда, не сталкивается с чем-то неожиданным. Есть в таком стремлении упрямство и вызов этому недоброму миру зрячих.
Разумеется, он слышит, что я рядом, как все время слышал, что я сзади. Но не хочет он так просто обращаться за помощью. Для него дело чести — справиться самому в этом царстве слепоты со всеми его перипетиями. Поэтому он и стоит, прислушивается к невидимому своему окружению.
Я предлагаю помочь:
— Хотите перебраться на ту сторону?
— Да, — соглашается он. — Будь все по-прежнему, я бы и сам справился. Но все изменилось. Что ни день, то новые дороги и тропинки. — Да, благодарю.
Мы спускаемся к реке по кривой и скользкой дорожке. И вот мы в необъятной шири безо всяких границ, где осязанию не за что уцепиться, кроме слежавшегося снега под ногами. Солнце светит, снег искрится, и, кажется, будто мой спутник тоже чувствует это. И в то же время он не так напряжен, ведь я ему помогаю, и это, по-видимому, ему не по душе. Так, в молчании, мы взбираемся на крутой откос противоположного берега, и тут же он готов меня покинуть.
— Вам куда? — спрашиваю я.
— Прямо в центр. Но теперь я уже и сам справлюсь. Здесь опять улицы и дома. Благодарю, но не стоит беспокоиться. Я и сам справлюсь.
— Но мне тоже в центр. Мне это не составит никакого труда. А вам, что ни говори, будет полегче.
И мы идем вместе, он поначалу как будто не очень охотно. Мы петляем по улицам, площадям, пересекаем скверы. Он следит за дорогой и говорит, что  о н и  никогда бы так не пошли, нельзя им так ходить. Никогда не срезать путь на открытом месте, всегда по прямым углам, по прямым геометрическим линиям. Только так можно ориентироваться и предохраняться от опасности. Лишь таким путем получишь верное представление о расстоянии и будешь знать, куда придешь. Конечно, так дальше, зато надежней. Ведь нет ничего важнее, чем знать, г д е  находишься.
Появляются встречные, их все больше, кто-то нас обгоняет. Проходят солдаты, грохочут танки, трактора, катят машины, тянутся повозки. И кажется, мой спутник так же знаком с этим зрелищем, как и я. Мое присутствие позволило ему расслабиться, но время от времени он снова напрягается. И мы идем медленно, иногда даже останавливаемся. На этом пути мы разговорились.
— Вы слепы от рождения?
— Именно. Совершенно слеп. Вообще никогда не видел.
— Значит, у вас не может быть сколько-нибудь обширного представления о мире?
— Доподлинно знаешь только то, что испытал сам. Но то, что испытал — наверняка знаешь, сколько бы времени ни прошло. Только бы мир не был так изменчив! А он меняется. То и дело поправляют что-нибудь или переделывают. Здесь дом снесут, там новый построят, то забор снимут, то мостовую перекопают. А для  н а с  это скверно. Иной раз дерево срубят в саду — уже плохо: тень от него не падает больше на улицу.
 
— Разве вы можете замечать такие мелочи?
— Да, те, кто ослеп позже, те, конечно, не могут. Они навсегда останутся не так восприимчивы и полностью им не свыкнуться никогда. Они уже испорчены зрением и пытаются судить по тому, как было прежде. Конечно, им известны вещи, которые нам никогда не испробовать, но на самом-то деле они нам и ни к чему. Совсем иначе с теми, кто не видит от рождения, если все остальное у них в норме. Мы тоже знаем такое, чего им не постичь никогда. Вы же видите, палкой я не пользуюсь, и она мне не нужна. Потому что и без нее я слышу дома, деревья и столбы на своем пути. Правда, теперь, после войны, все окончательно перепуталось. Целые улицы без домов, без садов и оград, вернее сказать, улиц-то и нет. Какое-то крошево развалин, которое едва услышишь, да и то в самую тихую ночь.
— Получается, что вы слышите неживое. Я, признаться, не понимаю этого. Может быть, это какое-то ощупывание, хотя и на расстоянии, с помощью особого чувства?
— Нет, у меня это слух, просто слух. Я не умею объяснить, но во всяком случае это получается через барабанные перепонки. Я постоянно приучал к этому свой слух, и уши у меня очень чуткие. Но чтобы услышать неживое, должно быть очень тихо, лучше всего это делать ночью. Жаль, но зрячие именно эту лучшую пору выбрали для сна, в это время с ними не встретиться. Поэтому мне и приходится двигаться в этом адском грохоте. А в полной тишине я ориентируюсь, наверное, как зрячий.
— Но расстояние вы все-таки не слышите. Едва ли верно ваше понятие о просторе вокруг нас. И о земном шаре вы не можете получить представления.
— Так ведь и вы его не видите. Говорят, вам виден один лишь небосклон. Остальное все равно приходится домысливать. У нас для этого тоже есть рельефные карты и глобусы. Мы их ощупываем, а дальше точно так же домысливаем. Вот так и у нас складывается своя картина мира.
— Вы, я вижу, получили образование.
— Да, я прошел курс шестилетней школы.
— Много ли за это время успеешь, если учеба так затруднительна?
— Кое в чем, пожалуй, все это как в обычной начальной школе. Мы получаем представление об истории, географии и других предметах, только математика не дается. Как не ощупаешь несколько предметов сразу, так и не вообразишь. Возможно, причина в другом, но мне кажется так. Сам-то я прошел этот шестилетний курс даже за пять лет. А потом и сам умом пораскинешь, если имеешь к этому склонность. Времени-то, пока корпишь над своей работой, предостаточно. О своей слепоте думаешь, и о том, каким представляется мир зрячему. И вообще что такое зрение. Это как стена между нами, за которую не проникнуть. Отвесная и недоступная. Вы все что-то видите, мы — ничего.
— Зрение, оно такое разное. Зрение не может быть абсолютным как слепота. Мы тоже видим каждый по-своему и в своих пределах, один больше, другой меньше. Мы не знаем истинных размеров вещей, далеко ли они от нас и каковы цвета на самом деле. У каждого из нас свой опыт. Мы просто свыклись со своими представлениями, что даны нам опытом, и ориентируемся с их помощью. Но стоит взять очки или бинокль — и сразу видишь, как все относительно. Тогда приходится вновь переоценивать и сообразовывать свой опыт с чужим.
— Я, конечно, слышал обо всем этом, но не понимаю. Я не знаю, что такое цвет, и расстояние я измеряю, наверное, иначе. И потом, что такое абсолютная слепота? Нам так говорят, и мы верим. А по существу что должно быть вместо нее? Не будь зрячих, мы ничего не знали бы о свете. Нам никто не может его объяснить по-настоящему.
— Да-а, свет… Я тоже не смогу. Со школьных времен, правда, помню кое-что: о колебании света, электромагнетизме… Но, говоря по чести, для меня это, как и для вас, одни слова. Практически у нас просто одним органом чувств больше, тем, что воспринимает это таинственное явление. А объяснить не умею. Точно так же, как вы не в состоянии объяснить, как можно слышать неживое.