Небесные всадники

Он посмотрел вверх: небо посветлело, несколько звезд замерцало между планками, и ему стало зябко.
— Мийли! — позвал Яан. — Мийли!
В ответ послышался лишь тихий всхлип.
— Яссь с тобой? — спросил мальчик. — А Сами?
— Да, — еле слышно ответила она.
— Это хорошо, — сказал он и смолк.
Он сидел и задумчиво глядел вверх. Как медленно тянется время! Который теперь час? Звезды проступали все ясней. И парнишка почувствовал озноб.
— Мне холодно, — проговорил он, клацая зубами.
— Холодно? — переспросила Мийли, ощупывая себя руками. — Погоди-ка. — Она живо развязала сзади тесемки юбки и просунула ее между рейками. — Лови! — крикнула она. — Укрой ею ноги.
Юбка, как мешок, упала Яану на голову. Оставшись в тоненькой нижней юбчонке, Мийли опять села, Яссь всхлипывал в полусне. Мийли взяла его на руки и принялась баюкать. Вскоре малыш уснул, время от времени вздрагивая во сне. Сами свернулась в клубок у девочки в ногах и тоже уснула. От холода Мийли раскачивалась из стороны в сторону и чувствовала, как греют ее ребенок и собака. Она больше не плакала.
Снизу раздался голос Яана.
— Я все думаю: почему Юули убила себя, что ее погнало на смерть?
— А ты не знаешь? — отозвалась Мийли, качая ребенка. — Как ей жить-то было? Ее винокур бросил.
— Да-а, — задумчиво протянул мальчик. — Стоило из-за этого умирать?
— Моя мама сказала, что у Юули был бы ребенок.
— Ребенок? — поразился мальчик. Это было для него такой неожиданностью, что он примолк. — А почему ребенок? — спросил он.
— Потому что она любила этого мастера, — ответила девочка.
Любила, — слово это Яан слышал не раз, как слышал и разговоры о возможном ребенке. Так значит, от любви рождаются дети, а из-за них идут на смерть?
— Зачем же она любила, если это так плохо кончается? — спросил он.
— Любовь всего сильнее, — объяснила девочка. — Раз она пришла, никто против нее не устоит. — Она покачала ребенка. — Это как сон, спишь на пуховых подушках и видишь сон, а в нем конфет видимо-невидимо. — Она вздохнула. — А после этого рождаются дети.
Все это они оба слышали и примечали. Даже откуда берутся дети, не было для них совершенной тайной. И все же, как все странно! Каким загадочным оказывалось самое пустяковое дело. Они словно впервые поняли все это только теперь, ночью.
Оба сидели побледневшие, и грудь у них разрывалась от боли, словно вся мировая скорбь сжала им сердце своими ледяными руками. Ночь беспрестанно насылала незнакомые мысли и чувства, угрожая погрести их под собой — светло-звездная стылая ночь.
Яан смотрел вверх: все больше и больше звезд зажигалось в небе. Из темной глубины они виделись большими, горящими. Мир земной был холодным, искристым, а поднебесная высь пышет жаром больших звезд.
Теперь, в свете звезд, стали различимы и стены печи. Их стекловатые края засверкали зелеными и синими огоньками, словно над головой расцвели ледяные цветы, лучи преломлялись в разноцветных камнях, — будто Яан сидел в колодце из самоцветов, что идут на перстни.
Любовь? — думал он, вглядываясь в мертвую сестру. Значит, это и есть любовь. И он припомнил все, что читал и слышал о ней. Он знал, что это сладостная боль, ожиданием которой томятся; счастливое безумие, которое понуждает делать то, чего не хочется и не делать того, что хочется. И вот, даже до черной смертной черты протянулось обжигающее пламя любви!
Яан поднялся и потрогал ушибленные места. Ох, как ныло тело, как болела душа! Ему снова захотелось плакать от боли, плакать долго и скупо, по-мужски. Но тут он почувствовал, что ноги его обернуты юбкой.
— Мийли! — позвал он. — Мийли!
— Тише ты, — ответила она вполголоса. — Ребенок спит.
И опять она баюкала мальчика. Среди пустынных холмов, словно юная мать, сидела она в осенней ночи. И не было никого вокруг на все четыре стороны, кроме их троих у забытой печи. Только тьма, только тьма над безлюдьем равнин! И вдруг далеко, на краю неба, увидала она, заколебался огонек, за ним другой, третий. Она в испуге вскочила, а минуту спустя радостно вскрикнула:
 
— Идут, идут!
— Кто идут? — спросил мальчик из своей могилы.
— За нами идут!
Уже ей не сиделось и не стоялось на месте, она переминалась с ноги на ногу, держа на руках тяжелого ребенка.
А огни все росли, все приближались. Они взбирались на пригорки и спускались в ложбину, и не видно было, кто их нес. Словно шествие огненных желтых шаров по ночным полям.
— Они в ложбине, — что ни миг вскрикивала Мийли. — Теперь их не видно, — снова сообщала она. — Вот они снова поднимаются в гору!
И тут из темноты вырисовались силуэты людей. Впереди всех бежал Юрна, в свете фонарей его лохмы казались кроваво-красными. За ним поспешали кузнецы, погромыхивая большими кожаными фартуками, стуча по камням деревянными башмаками, закоптелые лица в свете гигантских фонарей были черными, как смоль.
— А сейчас они где? — спросил мальчик, переминаясь с ноги на ногу.
— Как раз поднимаются по нашему склону, — ответила девочка, а потом вдруг добавила:
— Не показывай, не показывай им мою юбку!
И голос ее был нежен, как девственная зорька на робком небосклоне.
  
НЕБЕСНЫЕ ВСАДНИКИ {14}
 
1
За огромной триумфальной аркой плавился закат. Над грандиозным сводом бронзовые гиганты направляли чугунных коней в море металла вечерних просторов. Это был страстный порыв прямо в алую беспредельность, и волнами гривы коней развевались.
Поздней осенью вечер настает рано.
Старый турок с обезьянкой еще пытал счастья. Он останавливался тут и там и, махая палкой, заставлял зверька плясать. Продрогшая обезьяна в красной феске и пестром переднике устало переминалась с ноги на ногу. Лохматый мальчишка посиневшими от холода пальцами играл на свирели.
Но никому не было до них дела. Люди, втянув головы в воротники, торопливо проходили мимо. И вскоре они остались одни на пустынном рынке.
Турок, натянув цепочку, поставил зверька на ноги, повернулся и пошел. Понурив голову, вел он обезьяну, которая топала то на двух, то на четырех лапах. Они подошли к крутой каменной лестнице. Обезьяна боялась темноты, поэтому турок посадил ее себе на плечо. Он медленно спускался, а обезьяна, сложив лапы, клубком свернулась на его плече. Редкие прохожие, попадавшиеся им навстречу, цепенели при виде человека о двух головах.
Бова был измотан и голоден.
Он был настолько юн, что кости у него были гибкими, как у щенка, а все тело качалось из-за большой головы. От голодной истомы его походка была еще более нетвердой. Его пышные волосы раскачивались на ходу точно куст.
Молча дошли они до старого крепостного рва. Высоко над головой чернела зубчатая стена. На углу улицы ветер раскачивал перед деревянной конурой ручной фонарь. Ставень был распахнут, и какая-то старуха вынимала из котла дымящиеся колбаски.
От этого неожиданного зрелища Бова ощутил пронзительный голод. Он так и замер перед конурой, разинув рот.
Колбаски появлялись пышные, лоснящиеся, будто их вынимали прямо из утробы животного. Их становилось все больше и больше, они горкой высились в деревянной посудине, и густой пар клубился над всей связкой.
Старуха вдруг приметила Бову и закричала, замахав на него окровавленными по локоть руками:
— Кыш! Кыш! Поди, поди своей дорогой!
Горько стало Бове, однако он тут же последовал за хозяином. Но забыть колбасу так, сразу, он не мог. Раза два он оборачивался: из освещенного квадрата под крышу конуры тянулся шлейф пара.
За поворотом улицы эта картинка пропала. Зато теперь воображение Бовы заполнило колбасками воздух. Их было нескончаемое множество, везде. И в конце концов он даже почуял запах, словно по обеим сторонам дороги проносили исполинские блюда с колбасой.