Анатолий Папанов: так хочется пожить… Воспоминания об отце

Однажды после неудавшейся репетиции актеры увидели, что Папанов огорчился и приуныл, повторяя: «Плохо, очень плохо. Ну почему так плохо?» Но ни слова упрека в сторону актеров сказано не было. Артисты вслед за режиссером тоже приуныли. Отец, видя это, стал их подбадривать, похвалил отдельные сцены. Участники спектакля постарались переложить часть вины за неудавшуюся репетицию на себя. Тогда отец сказал, что он сам как актер «натерпелся от попреков и обвинений режиссеров, и такой стиль работы неприемлем».
Надо заметить, что папа никогда не ругал актеров. Он был членом худсовета и, конечно, к его слову прислушивались. На худсоветах во время обсуждения нового спектакля поощряется высказывание критических взглядов на новую работу театра. Многие актеры этим пользуются не в меру и ругают своих коллег незаслуженно. Отец если же и критиковал, то в редких случаях. Он говорил так: «Я знаю, сколько труда, сколько души вложено в эту работу. Вот это и нужно ценить, а не цепляться за недостатки. Ведь актер играет плохо не потому, что не хочет играть хорошо, а он просто в силу своих возможностей не может! Я как Василий Иванович Качалов. Он всегда хвалил!» И папа рассказывал актерскую байку про замечательного артиста МХАТа Качалова: «Однажды после премьеры Качалов сказал одному актеру:
– Я вчера смотрел спектакль, как Вы замечательно играли!
Рядом стоял другой актер, он и ему говорит:
– И Вы замечательно играли!
А тот ему отвечает:
– Василий Иванович, но я не был занят в этом спектакле.
– Ну ничего, – ответил Качалов. – Если бы были заняты, то тоже играли бы замечательно».
Еще был случай. Однажды, после показа первого акта главному режиссеру театра Плучеку, молодая актриса Света Рябова расплакалась из-за того, что тот сильно отругал ее и сделал много замечаний. Она выбежала из репетиционного зала в слезах. Отец догнал ее и долго уговаривал: «Светочка, ну не плачь, не плачь! Это я виноват, я мало с тобой работал. Ты будешь хорошо играть. Прошу тебя, не плачь!»
Мне запомнился и такой эпизод, связанный с этим спектаклем. На генеральной репетиции, которая перед премьерой устраивается «для пап и мам», я сидела в партере. А впереди меня, несколькими рядами ближе к сцене, сидел отец. То есть я могла видеть только его спину. На протяжении всего спектакля я не знала, куда мне смотреть: на сцену или на спину отца. Последняя была чрезвычайно выразительна! Все существо Папанова было в спектакле, вместе с актерами, и когда у них что-то не получалось, спина как-то сутулилась, сжималась, а когда что-то было хорошо, то спина распрямлялась, голова поднималась. Это было очень красноречиво, и понятно, что на момент спектакля для Папанова ничего не существует кроме того, что происходит на сцене. А происходило рождение спектакля. В конце звучала молитва в исполнении Шаляпина. По тем временам это была довольно смелая находка, и отец боялся, что оканчивать спектакль молитвой не разрешат. Ведь шел 1986 год, и перед тем, как спектакль показывали зрителю, он проходил несколько этапов проверок: начиная с художественного совета и кончая «приемкой» чиновников из Управления культуры. Но, слава Богу, все обошлось. А потом эта шаляпинская молитва звучала реквиемом по самому Папанову.
Как-то великий русский критик Владимир Васильевич Стасов сказал: «Всякое художественное произведение есть всегда верное зеркало своего творца, и замаскировать в нем свою натуру ни один не может». Верное зеркало творца. Спектакль получился не суетный, интеллигентный, очень бережный в обращении с пьесой, актерами, художником. Сам папа как бы «растворился» в актерах, его режиссура дирижирует, но не солирует. Деликатно и скромно уступая и даря возможность взлета своим коллегам. Папа не изменил себе в этом первом режиссерском опыте. Он сумел создать ансамбль – редкое явление в сегодняшнем театре. Но в этом ансамбле не хватает его самого, отдавшего роль Ивана Коломийцева Георгию Менглету. «Свою роль» – в этом тоже Папанов.
Художник Александр Васильев «выстроил» на сцене интерьеры дома: огромного, вычурно-безвкусного, богатого и убогого одновременно, плотно меблированного и какого-то гулко и неуютно пустого. Этот дом невозможно обжить. Все утыкаются по углам, все не находят места – в доме, в жизни.
 
Через несколько лет, уже после смерти отца, я пришла пересмотреть «Последних». Спектакль хорошо принимался зрителями. Он не распался, как это обычно бывает со спектаклями, за которыми перестает присматривать режиссер. Я думаю, что в этом заслуга всех участников постановки. Она держалась на их памяти и любви к Папанову. «Хорошо бы его заснять на пленку!» – подумалось мне. Театр не проявил инициативы, и я сама решила договориться с оператором. Но в суматохе дел некогда было этим заняться, а через некоторое время спектакль сняли с репертуара. Театральная жизнь шла своим порядком.
  
Гастроли, поездки
 
Но вернусь к гастролям. Как известно, раньше они бывали чаще и длились дольше, чем сейчас. В связи с этим происходило много курьезных случаев. Вот один из них. В Ростове-на-Дону артистов возили от театра до гостиницы на автобусе, так как она располагалась довольно далеко. Однажды день выдался тяжелый. Утром была репетиция, а вечером спектакль. Все очень устали. В автобусе кто-то заснул, кто-то просто смотрел в окно. Стояла тишина. Вдруг раздался громкий голос Папанова: «Скорее б ночь прошла, и снова на работу!» Взрыв смеха. И настроение у людей уже другое.
На гастролях отец вел себя очень скромно, старался держаться подальше от шумных актерских тусовок, любил гулять по улицам незнакомых городов. Чтобы не узнавали, надевал темные очки, надвигал на брови кепку. Гулял и наблюдал за людьми – все для своей актерской копилки. Неприхотливый в домашнем быту, на гастролях любил жить в хороших номерах. Очень огорчился, когда в Риге их с мамой поселили в средненькой гостинице, хотя та и находилась в центре города недалеко от театра. Все остальные артисты были размещены за городом, в хорошем пансионате с большим парком, и на спектакли их возили на автобусе. Поэтому близость театра здесь не играла никакой роли. Видя такую несправедливость, отец довольно резко высказал свои претензии заместителю директора театра. В следующем городе, в Вильнюсе, перепуганный замдиректора заказал для родителей шикарный люкс в отличной гостинице, но, к сожалению, папе уже не удалось туда приехать.
Театр сатиры был одним из немногих театров, которые выезжали на гастроли за границу. На страницах книги я хочу вспомнить о нескольких поездках, хотя их было намного больше.
В 1966 году театр поехал на гастроли во Францию. Это стало целым событием, потому что это была первая поездка театра в капиталистическую страну. Поехали на Международный театральный фестиваль, который проходил в Париже на сцене Театра наций, со спектаклем по пьесе Маяковского «Клоп». В Париже были около недели. Поселили труппу в маленькой недорогой гостинице, но недалеко от театра, в котором играли. Ходили в театр пешком и часть пути проходили по улице Сен-Дени. Почему-то на этой улице ближе к ночи собирались представительницы древнейшей профессии, и почему-то папа пользовался у них большим успехом. Когда шли, он всегда просил маму: «Надя, дай-ка я возьму тебя под руку, так будут поменьше приставать».
Евгений Павлович Весник вспоминал еще о таком забавном эпизоде: «Задержавшись на концерте в театре “Олимпия”, нанимаем такси. Толя не сводит глаз с кепки водителя, клетчатой, с помпоном.
Папанов (тихонько):
– Видал кепочку? Мне б такую! Жертва капитализма, а одет получше нас с тобой и кепочка – ай! Ну, где такую достанешь! Буржуй с помпончиком!
Приехали, расплачиваемся.
Водитель (на чисто русском языке):
– Пожалуйста, получите сдачу. А такую кепочку можете завтра купить на улице Риволи, 18. Всех благ!
Такси уехало. Папанов был ошарашен ответом!»
Или еще случай из той же поездки: «Однажды во время экскурсии рядом с нашим автобусом остановилась машина, в которой сидел президент Франции Де Голль. Его машина ждала, пока откроются ворота в какой-то замок. Из всех нас только один Толя – он был очень наивным, чистым человеком – с расширившимися глазами произнес, глядя на Де Голля: “Бонжур, господин Де Голль!” Тот снял свою фуражку с длинным козырьком (примерно такой же длины, как его нос) и ответил: “Бонжур, месье”.