Поэты 1790–1810-х годов

  
260. К ЛИРЕ
 
 
 
Давно на лире милой,
 
Давно я не играл;
 
Скорбящий дух, унылый,
 
Ее позабывал.
 
Природа украшалась
 
Прелестною весной,
 
Рука ж не прикасалась
 
До лиры дорогой.
 
Здоровье, дар бесценный,
 
Лишен я был тебя
 
И, грустью отягченный,
 
Влачил свой век стеня.
 
Всё веселилось в мире,
 
Цвели в полях цветы,
 
А я не пел на лире
 
Весенней красоты.
 
Ни ручейков журчанья,
 
Унылый, не слыхал,
 
Ни птиц в кустах порханья,
 
Ни рощей не видал.
 
Спасенный днесь судьбою
 
От лютых горьких мук,
 
Кроплю тебя слезою,
 
О лира, милый друг!
 
Сердечно восхищенье
 
Влечет ее из глаз;
 
Исчезло огорчение,
 
Настал отрады час.
 
Но ах, весна сокрылась!
 
Желтеют древеса,
 
И птичка удалилась
 
В полуденны леса;
 
Уж бабочка не вьется
 
С цветочка на цветок,
 
И с милой расстается
 
Пастушкой пастушок;
 
Зефир не веет боле,
 
Осенний ветр шумит
 
И томно поневоле
 
На лире петь велит.
 
Но к пользе и несчастье
 
Дает нам рок терпеть;
 
Когда пройдет ненастье,
 
Приятней солнце зреть.
 
Пловец всегда ли в море
 
Теряет жизнь волной?
 
Утешься, лира!.. Вскоре
 
Увижусь я с весной.
 
 
<1794>
 
  
261. ПИСЬМО К И. И. Д<МИТРИЕВУ>
 
 
 
Ты прав, мой милый друг! Все наши стиходеи
 
Слезливой лирою прославиться хотят;
 
Все голубки у них к красавицам летят,
 
Все вьются ласточки, и всё одни затеи;
 
Все хнычут и ревут, и мысль у всех одна:
 
               То вдруг представится луна
 
               Во бледно-палевой порфире;
 
               То он один остался в мире —
 
Нет милой, нет драгой: она погребена
 
                      Под камнем серым, мшистым;
 
               То вдруг под дубом там ветвистым
 
               Сова уныло закричит;
 
Завоет сильный ветр, любовник побежит,
 
               И слезка на струнах родится.
 
Тут восклицаний тьма и точек появится.
 
Нет нужды до того. Он мыслит, что умен
 
И что пиитом быть на свет произведен;
 
Что он с Державиным, с тобой равняться может;
 
Что с зависти к нему и Стерн наш пальцы гложет.
 
О, плаксы бедные! Жалка мне участь их!
 
               Они совсем того не знают,
 
Что, где парят орлы, там жу́ки не летают.
 
Не крючковата мысль творит прекрасным стих,
 
Но плавность, чистота души и сердца чувство:
 
Вот стихотворцев в чем прямое есть искусство!
 
Нам можно подражать, не портя слог других,
 
               Так Геспер подражал Биону,
 
               Так ты, любезный наш певец,
 
               Вслед шествуя Анакреону,
 
               От граций получил венец.
 
Так хвальну песнь поет наш бард Фелице, богу;
 
               Так милый, нежный К<арамз>ин
 
               В храм вкуса проложил дорогу;
 
И так, отечества усердный, верный сын,
 
               На звучной лире нам бряцая,
 
Херасков брань воспел, Омиру подражая.
 
О, если б бардов сих я славный дар имел
 
И всех пленять сердца подобно им умел,
 
Тогда б прославился своей везде я лирой!
 
Но я молчу и им не смею подражать;
 
               Живу я с дружбой и с Темирой;
 
Для них единственно желаю я писать.
 
Коль милая моя, читая, улыбнется,
 
Коль нежный друг души похвалит песнь мою,
 
Когда я пламень мой и дружбу воспою,
 
               То сердце с радости забьется,
 
               То я доволен и блажен:
 
Коль мил Темире я, то щедро награжден.
 
 
<1796>
 
  
262. ВЕЧЕР
  
 
 
Нет боле сил терпеть! Куда ни сунься: споры,
 
И сплетни, и обман, и глупость, и раздоры!
 
Вчера, не знаю как, попал в один я дом;
 
Я проклял жизнь мою. Какой вралей содом!
 
Хозяин об одной лишь музыке толкует;
 
Хозяйка хвалится, что славно дочь танцует;
 
А дочка, поясок под шею подвязав,
 
Кричит, что прискакал в коляске модной — граф.
 
Граф входит. Все его с восторгом принимают.
 
Как мил он, как богат, как знатен, повторяют.
 
Хозяйка на ушко мне шепчет в тот же час:
 
«Он в Грушеньку влюблен: он всякий день у нас».
 
Но граф, о Грушеньке никак не помышляя,
 
Ветране говорит, ей руку пожимая:
 
«Какая скука здесь! Какой несносный дом!
 
Я с этими людьми, божусь, для вас знаком;
 
Я с вами быть хочу, я видеть вас желаю.
 
Для вас я всё терплю и глупостям прощаю».
 
Ветрана счастлива, что граф покорен ей.
 
Вдруг растворяют дверь и входит Стукодей.
 
Несносный говорун. О всем уже он знает:
 
Тот женится, другой супругу оставляет;
 
Тот проигрался весь, тот по уши в долгах.
 
Потом судить он стал, к несчастью, о стихах.
 
По мнению его, Надутов всех пленяет,
 
А Дмитрев… Карамзин безделки сочиняет;
 
Державин, например, изрядно бы писал,
 
Но также, кроме од, не стоит он похвал.
 
Пропали трагики, исчезла россов слава!
 
И начал, наконец, твердить нам роль Синава;
 
Коверкался, кричал — все восхищались им;
 
Один лишь старичок, смеясь со мной над ним:
 
«Невежду, — мне сказал, — я вечно извиняю;
 
Молчу и слушаю, а в спор с ним не вступаю;
 
Напротив, кажется забавен часто он:
 
Соврет и думает, что вздор его — закон.
 
Что наш питает ум, что сердце восхищает,
 
Безделкою пустой невежда называет.
 
Нет нужды! Верьте мне: нелепая хула
 
Писателю венец, поэту похвала».
 
Я отдохнул. Увы, недолго быть в покое!
 
Хозяйка подошла. «Теперь нас только трое;
 
Не можете ли вы четвертым с нами быть
 
И сесть играть в бостон. Без карт не можно жить.
 
Кто ими в обществе себя не занимает,
 
Воспитан дурно тот и скучен всем бывает».
 
Итак, мы за бостон. А там оркестр шумит;
 
Тут граф жеманится, и Стукодей кричит;
 
Змеяда всех бранит, ругает за игрою.
 
Играю и дрожу, и жду беды с собою.
 
Хозяйка милая не помнит ничего.
 
«Где Грушенька? Где граф? Не вижу я его!»
 
Бостон наш кончился, а в зале уж танцуют.
 
Как Грушенька, как граф прекрасно вальсируют!
 
Хозяйка с радости всех обнимает нас.
 
Змеяда ей твердит: «Ну, матка, в добрый час!
 
Граф, право, молодец: к концу скорее дело!
 
На бога положись и по рукам бей смело;
 
Он знатен и хорош, и с лучшими знаком;
 
Твой муженек с тобой согласен будет в том».
 
Ветрана слышит то, смеется и вертится.
 
К беде моей, тогда идет ко мне, садится
 
Белиза толстая, рассказчица, швея [279].
 
«Ей-богу, — говорит, — вот чудная семья!
 
Хозяин с флейтою всё время провождает,
 
Жена преглупая и всем надоедает,
 
А в Грушеньке, поверь, пути не будет ввек.
 
Но дело не о том: ты умный человек;
 
У Скопидомова ты всякий день бываешь;
 
Проказы все его и всё о нем ты знаешь:
 
Не правда ль, что в жене находит он врага
 
И что она ему поставила рога?
 
Нахалов часто с ней в театре и воксале;
 
Вчера он танцевал два польских с ней на бале,
 
А после он ее в карету посадил;
 
Несчастный Скопидом беду себе купил;
 
Бог наградил его прекрасною женою!
 
Да, полно, сам дурак всем шалостям виною.
 
Не он один таков: в Москве им счета нет!
 
Буянов и не глуп, но вздумал в сорок лет
 
Жениться и франтить, и тем себя прославить,
 
Чтоб женушку свою тотчас другим оставить;
 
И подлинно, успел в том модный господин:
 
С французом барыня уехала в Берлин».
 
Я слушал и молчал. Текли слова рекою;
 
Я мог ей отвечать лишь только головою.
 
Хотел уйти, ушел. Что ж вышло из того?
 
Дивлюся силе я терпенья моего.
 
Попал в беседу я, достойную почтенья:
 
Тут был великий шум, различны были мненья;
 
Однако из всего понять я спора мог,
 
Что то произвели котлеты и пирог;
 
И кончилось всё тем, что у одной Лизеты
 
И вафли лучшие, и лучшие котлеты.
 
Но, кстати, стол готов; все кинулись туда,
 
Покойно думал есть — и тут со мной беда!
 
Несчастного меня с Вралевым посадили
 
И милым подлинно соседом наградили!
 
Не медля, начал он вопросы мне творить:
 
Кто я таков? Что я? Где я изволю жить?
 
Потом, о молодых и старых рассуждая:
 
«Нет, нынче жизнь плоха, — твердил он, воздыхая. —
 
Всё стало мудрено, нет доброго ни в чем;
 
Вот я-таки скажу и о сынке моем:
 
Уж малый в двадцать лет, а книги лишь читает,
 
Не ищет ни чинов, ни счастья не желает;
 
Я дочь Рубинова посватал за него;
 
Любезный мой сынок не хочет и того:
 
На деньгах, батюшка, никак-де не женюся,
 
А я жену возьму, когда в нее влюблюся.
 
Как быть, не знаю, с ним, — и чувствую я то,
 
Что будет он бедняк, а более ничто.
 
Вот что произвели проклятые науки!
 
Не нужно золото — давай Жан-Жака в руки!
 
Да полно, старые не лучше молодых;
 
Не много разницы найдешь ты ныне в них.
 
Нередко и старик, что делает, не знает:
 
Он хулит молодых и им же потакает.
 
Князь Милов в пятьдесят и с лишком уже лет
 
Спроказил так теперь, что весь дивится свет.
 
Он, будучи богат и дочь одну имея,
 
Воспитывать ее, как должно, не жалея,
 
Решился наконец бедняжку погубить:
 
Майора одного изволь на ней женить!
 
И что ж он говорит себе во оправданье —
 
Ты со смеху умрешь — вот всё его желанье:
 
„Мой зять любезен мне, и скромен, и умен;
 
Он света пустотой никак не ослеплен;
 
Советов-де моих он вечно не забудет;
 
В глубокой старости меня покоить будет.
 
Не знатен, беден он — я для него богат;
 
А честность знатности дороже мне стократ!“
 
Вот, друг сердечный мой, как нынче рассуждают!
 
И умниками их иные называют!»
 
Сосед мой тут умолк; в отраду я ему
 
Сказал, что редкие последуют тому;
 
Что Миловых князей у нас, конечно, мало;
 
Что золото копить желанье не пропало;
 
Что любим мы чины и ленты получать,
 
Не любим только их заслугой доставать;
 
Что также здесь не все охотники до чтенья;
 
Что редкие у нас желают просвещенья;
 
Не всякий знаниям честь должну воздает
 
И часто враль, глупец разумником слывет;
 
Достоинств лаврами у нас не украшают;
 
Здесь любят плясунов — ученых презирают.
 
Тут ужин кончился — и я домой тотчас.
 
О хижина моя, приятней ты сто раз
 
Всех модных ужинов, концертов всех и балов,
 
Где часто видим мы безумцев и нахалов!
 
В тебе насмешек злых, в тебе злословья нет:
 
В тебе спокойствие и тишина живет;
 
В тебе и разум мой, и дух всегда свободен.
 
Утехи мне дарить свет модный не способен,
 
И для того теперь навек прощаюсь с ним:
 
Фортуны не найду я с сердцем в нем моим.
 
 
<1798>