Осколки

— Да. Я согласен.
— Ты прав, — сказала она. — Поездка за город пойдет мне на пользу. Мать все время в ступоре от больших доз валиума, и я никак не могу ее вытащить из этого состояния. Мы не разговариваем, не выходим из дома. Я не уверена, ест ли она вообще. Отец запирается в кабинете, по двадцать часов в сутки разговаривает по телефону и спит в кресле в прихожей. Дверной звонок звонил не переставая, пока он не отключил его с концами. Мы сейчас как в бункере, знаешь. К нам целый день заглядывают люди — репортеры, деловые партнеры и клиенты моего отца, музейщики, вот только мы никого не пускаем. Я больше не понимаю, что, черт возьми, происходит. Мне нужно побыть вдали отсюда, но… Натаниэль, я не хочу оставаться одна.
— Нет, — сразу отрезал я, учуяв, куда она клонит.
— Я ведь еще ничего не сказала.
— Ты и не обязана.
— Ладно, — выдохнула она. — Ты приедешь погостить ко мне в город на несколько дней? Пока у меня немного не прояснится в голове и я не начну брать себя в руки?
— Нет. Нам обоим это только навредит.
— С чего бы? — Джордан фыркнула.
— С того, что, сдается мне, именно этого и хотела твоя сестра.
Я услышал, как она перекладывает трубку от уха к уху и ее волосы с тихим шелестом задевают мембрану.
— О, точно, как глупо с моей стороны. Теперь понимаю. Твоя мужланская совесть не очень-то чиста, да? Было бы неправильно трахать сестренку умершей девушки. Ты ведь так любил Сьюзен — не хочешь предавать ее, кидаясь в койку со второй юной мисс Хартфорд? Что ж, вот тебе информация к размышлению: мне не хочется задевать твое мужское эго, бедняжка, но у меня нет намерения трахаться с тобой. Если бы я захотела потрахаться, мне не пришлось бы обращаться к тебе. — Она снова мерзко хихикнула. — Думаешь, я какая-то шлюха — только потому, что я захотела с тобой поговорить? Чувак, это ни в какие ворота не лезет, и еще…
— Дело не в этом.
— Тогда в чем? — крикнула она в трубку.
Черные миазмы ярости медленно поползли вверх по моей шее. Я провел рукой по повязке, и мои пальцы ощутили тупой жар, будто я поднес к ним зажигалку. Становилось все жарче. Я протер глаза, чувствуя, как ножи вонзаются в изнанку моего черепа. Этот жар никак не поддавался облечению в слова.
— Кем ты себя возомнила, нападая на меня из-за того, что я не соглашаюсь на любую твою прихоть? У меня есть своя собственная жизнь — не то чтобы от нее осталось слишком много, с тех пор как… — С каких это пор, на самом деле? Я не мог вспомнить. — С тех пор как я познакомился с твоей семьей, я настолько потерял форму, что не могу даже нормально видеть. И меня, вероятно, убьют вскоре, или я сам кого-нибудь убью ради себя и Сьюзен, так что не втягивай меня во все это дерьмо. Поняла, Джордан? С меня хватит.
— Господи, — прошептала она. — Что ты такое говоришь?
Ничего. Ничего.
Один долгий, глубокий вдох, и бо́льшая часть защитного спокойствия вернулась на место. Но Сьюзен — и я понял это лишь сейчас — стала для меня таким же неотступным и сильным призраком, как и брат с отцом. Имея за душой целых три неупокоенных души, ты едва ли когда-нибудь будешь спокоен сам.
— Натаниэль?..
Пауза тянулась и тянулась, тянулась и тянулась.
— Я не знаю, Джордан. Извини.
— Но… что?..
— Я не приду. Мне жаль.
С минуту она молчала, затем припечатала:
— Ты порой самый настоящий мудак, Натаниэль.
— Мне уже говорили об этом раньше.
— Охотно верю.
Возможно, несколько дней в городе, вдали от тесных стен моей квартиры — именно то, что мне нужно, чтобы обдумать все вопросы. Куда безопаснее, чем ждать, пока первый свой ход сделает враг — спланирует свои дальнейшие действия, если план у него взаправду был. Силы, подтолкнувшие Сьюзен к краю пропасти, свирепствовали и поныне; ее убили, ее труп сожгли — и этого все еще было недостаточно.
— Просто скажи кое-что, Джордан, — попросил я. — Почему ты обращаешься именно ко мне?
— Почему? — тихо переспросила она, будто не веря своим ушам. — Потому что ты мой друг.
 
Мы решили, что она заедет за мной через полтора часа. За это время я собрал одежду на три дня вперед и сумку с вещами на ночь и отвез собак к Кэрри. Ее все еще не было дома. Запасной ключ я нашел за ревизионным окном уличного фонаря, отпер дверь и запустил собак внутрь, чтобы не мерзли во дворе. Дождь залил лужайку, между деревьями натекли лужи в четыре дюйма глубиной. Наспех нацарапанная записка, которую я оставил на дверце холодильника, была полна лжи о том, что в Гринвич-Виллидж я провожу исследования для новой книги. Кэрри бы в это не поверила. Она бы разозлилась, но не очень сильно.
Я вернулся в свою квартиру и уже заглушал двигатель, когда Джордан вывернула из-за угла на белом «Порше 911». Мощные лучи фар прорезали завесу дождя. Подъехав, она опустила окно и бросила мне с сочным бруклинским акцентом:
— Эй, приятель, тебя подбросить?
— Вот так всегда — такси не поймать, зато «Порше» к твоим услугам.
— Просто ты слишком крут для обычных машин с шашечками.
— Наконец-то я слышу такие слова от женщины.
Радуги от преломленного света фар разлетелись по всей улице, окрашивая бордюры в разные цвета. Я сел внутрь, и у меня возникли те же проблемы с ремнями безопасности, что и в тачке Харрисона. В «Порше» оказалось даже меньше места для ног. Край сиденья впился мне в бедра — там, где ожоги болели больше всего, — и всякий раз, когда Джордан делала особенно быстрый поворот, мне приходилось сдерживать стон.
— Ты какой-то измученный с виду, — сказала она. — Ты в порядке?
— Конечно. — Я не хотел, стеная на все лады, показаться слабаком, и стал возиться с регулировкой сиденья, пока мне не удалось принять сносное положение. Как могло случиться, что никто не заметил ран Сьюзен? Как она могла молчать, когда ремни безопасности натягивались поверх перекрещивающихся рубцов?
На дождливой скоростной автостраде Лонг-Айленда практически не было машин; мы проехали по ней почти до туннеля Мидтаун, свернули к мосту на 59-ю улицу, пересекли Манхэттен и устремились к верхнему Вест-Сайду. Она гораздо лучше ориентировалась в городском потоке, чем большинство людей, но, с другой стороны, у нее была подходящая для этого машина — Джордан плавно меняла полосу движения, дважды обогнув вставшие у обочины такси, объезжала автобусы и лимузины.
Мы почти не разговаривали, но в тишине не было напряжения; то, что мы должны были сказать, нелегко было произнести в тесноте автомобиля. Разговор, подобный этому, требовал много зрительного контакта и места для жестов руками.
Нью-Йорк в темные часы — место особенное. Окунувшись в его ночную жизнь, сложно остаться в стороне. Лонг-Айленд насчитывает сотню районов и деревушек, и у каждой из них — особая стать и особый стиль, но Манхэттен разрушает границы и спрессовывает свои земли и живущих на них людей в многомиллионную семью, в которой вроде бы и есть уже давно устоявшаяся любовь, но древних обид и счетов друг к другу — не счесть. Возбуждение пропитывает все вокруг и почти осязаемо, равно как и одиночество, и скука. Поток жизни движется на гораздо более высокой скорости, все соприкасаются и соударяются, в зданиях, в метро, в толпе всегда либо сам идешь вперед, либо тебя тащит. Секс и смерть обретаешь здесь быстрее и легче. Глаза невольно перебегают с небоскребов на бары, сканируя группы лиц на пешеходных переходах. Всегда слишком много здесь видишь сразу, зачерпываешь зрелище полной ложкой.
Луна играла в прятки за темными несущимися облаками. Линия горизонта прорезала полосу на черном холсте ночи. Бездомные и уличные музыканты столпились у ломбарда, молодая пара по широкой дуге обошла пожилую оборванку, толкавшую тележку с хламом перед собой. Влюбленные прогуливались по клубам и книжным магазинам в поздний час. Окна ресторанов ярко горели — сверкало столовое серебро, поднимались в воздух бокалы с «Перье». Атмосфера неразрешимых тайн, чтимых безымянных традиций, одинаково непостижимых красоты и уродства разливалась по округе — нельзя было вкусить грех или счастье в полной мере, но их ароматы витали в воздухе.