Хор мальчиков
Она смотрела туда же, и ей он сказал другое:
— Правда, и другая крайность не лучше.
— Другая?
— Эти их «скупые дамские приветствия» — женские рукопожатия. Я повторяюсь, да? Но я так и не привык к ним: при встречах не знаешь куда деться, но пока я лихорадочно соображаю, нужно ли просто расшаркаться или осторожно, за пальчики взявши, припасть губами, пока на миг возомню себя галантным кавалером, как мне уже с силой трясут ладонь. Прямо комиссарши времён Гражданской…
— Хорошо, что тебе, при твоей памяти, есть с чем сравнить.
— Это, наверно, и в самом деле комсомольские штучки, память о ГДР.
Свешников замолчал, чтобы услышать от неё, что и мы все были комсомольцами.
— Нас в школе — разве приучали к чему-то другому? — сказала Мария. — И ведь прошло.
— Прошло оттуда — сюда, — подхватил он. — Но вот тебе закон природы: заметь, что здешние бывшие партийцы похлеще наших, классических, — и принципиальнее, и зашореннее. Тот самый случай, когда подданные оказываются монархичнее самого короля.
— Интересно, из нас двоих кто — подданный?
— Тот, кто не король. Но, независимо от ответа — когда же мы поменяем королевство? Твердим: «На запад, на запад», — а срок вышел, и надо что-то решить — сегодня, сейчас.
Дело давно казалось ясным, и они, выжидая, когда Свешников кончит курсы, вечерами мечтали над картой Германии — удовольствие, какого хватало на двоих.
— Не всё так просто, — сказала Мария не то, чего он ждал.
— Вернее, всё просто не так, — машинально отозвался он обычной своей поговоркой, но спохватился: — Что-то случилось?
— Сейчас — нет. Давно нужно было тебе рассказать…
Потом Свешникову и самому показалось непонятным собственное неведение: Мария ухитрилась умолчать о случае, известном всему общежитию. Ей не хотелось расхолаживать Свешникова, а он, ничего не заподозрив, постеснялся спросить, отчего она, так часто заговаривавшая о переезде, до встречи с Дмитрием Алексеевичем не сделала в этом направлении шагов («Не ждала же меня, Пенелопа?»).
Она поправила: сделала, увы.
В тот раз она уже чуть ли не уложила вещи. Конечный пункт был ей до поры неизвестен, она задалась лишь направлением, в остальном полагаясь на случай. Посоветоваться было не с кем, никто не говорил с возможными соперниками о своих связях, и опасная тема, ещё недавно столь частая в беспредметной вечерней болтовне, теперь исчезла начисто. Это значило, что посредники уже появились в городе, были тут как тут, но инкогнито: их ещё предстояло распознать.
Иногда, правда, Мария слышала утешительное: «Едва устроюсь на новом месте, сразу напишу тебе, научу, как действовать», — но в эти обещания не верилось — и в самом деле, теперь прошли уже месяцы, и никто так и не написал. И всё ж одна из знакомых, перебиравшаяся в Бремен, поделилась своим запасным вариантом, как бы невзначай шепнув на ушко о неких мальчиках из Трира и Аахена. Первый город Мария отвергла как родину Маркса («там наверняка городская управа сплошь набита его последователями — хуже, чем здесь»), зато второе предложение показалось аппетитным: этот довольно большой город наверняка принадлежал в её глазах тому миру, о котором она мечтала, уезжая из дома, и до которого ещё не добралась, и недаром был знаменит собором (Мария до сих пор не видела ни одной кирхи) и близостью сразу к двум иным странам. Чем было замечательно последнее, она не могла бы сказать, но звучало это по меньшей мере заманчиво. Ничего путного она не сказала бы и о рекомендованном ей «мальчике из Аахена», который при знакомстве оказался одышливым мужчиной лет за пятьдесят (а значит, решила она, опытным, знающим ходы); деловой разговор с ним поначалу дал осечку на интересном месте, когда Мария услышала, что должна заплатить сию минуту не аванс, а всю оговорённую сумму. Уж это-то правило она усвоила — платить лишь за сделанное, ни в коем случае не вперёд, — но переговоры грозили на этом оборваться, и, поторговавшись, стороны сошлись на тысяче марок аванса. История на этом и кончилась, потому что «мальчика из Аахена» Мария больше не видела — как, естественно, и своих денег.
— Обидно, что меня так элементарно кинули.
— И теперь ты застрянешь в этой дыре, — ужаснулся Дмитрий Алексеевич, понимая, что и сам должен остаться с нею.
Такое уже было с ними однажды — в далёком аэропорту, где безнадёжное течение времени отнимало у людей последнюю доброту и каждый был один — за себя, а все вместе — против одного. Свешников тогда тоже пробивался в одиночку, готовый ради своей небольшой удачи отодвинуть любого соперника, но неожиданно, едва познакомившись с пока ничем его не тронувшей попутчицей, решил, что не может бросить её на произвол судьбы — и тем удвоил свои трудности. Дело разрешилось в его пользу только случайно.
Сегодня фигуры расположились будто бы в обратном порядке: игроку приходилось оставаться на своей клетке для того, чтобы его дама сумела сделать ещё несколько неверных ходов.
Ранним утром у выезда со двора остановилась — и задержалась надолго — невозможная пара: Мария в спортивном костюме и кроссовках и Раиса — в очень лёгком, плохо на ней висящем, волнующемся на ветерке цветастом платье. Вышедший из подъезда Свешников, которому раньше и в голову не приходило, что эти две женщины могут найти, о чём (а уж тем более — ни о чём) болтать между собой, лишь скользнул по ним взглядом, поначалу не признав издали, а наконец разглядев и полюбовавшись каждой, подумал, что лучше бы повстречать их поодиночке. Он едва не повернул к другим воротам, но было уже поздно: его заметили. Он поклонился обеим сразу, глядя посерёдке, и замешкался, подозревая, что помешал. Прерванная беседа больше не возобновилась, а он не знал, с чего начать новую: попросту ленился что-либо изобретать. Впрочем, теперь у всех была одна тема:
— Последние деньки…
— Некоторые слишком спешат. Наш, — Мария обернулась к Свешникову, — наш Литвинов прямо-таки рванул получать квартиру.
— Ис тех пор пропал из виду.
— Михаил занят, у него теперь репетиции, — объяснила Раиса. — Он ещё до конца экзаменов записался в хор при общине.
— Достойное занятие, — насмешливо оценил Дмитрий Алексеевич. — То замышлял переучивать немецких профессоров, то о диссертации сожалел, то задумал сочинить эпопею…
— Какое ни есть, а занятие. Ты иронизируешь, а он меломан, и вот, получает удовольствие… И между прочим, хор в октябре едет на фестиваль в Италию.
В Италию! Это было одно из волшебных слов. Произнеся в сотый раз «Париж», следующими он бы назвал Рим, Венецию…
— Жаль, что у меня нет голоса, — искренне посетовал он.
— Поедешь молча.
— Но куда?
— Но куда? — воскликнула Раиса, думая о своём. — Не прогадать бы.
— Погодите, друзья, ещё будут сниться наши хаймы, — пообещала Мария.
— Как раз сегодня, — грустно проговорила Раиса, — я как-то странно спала: без потери сознания.
— Все волнуются перед переменой мест…
— Да может, и не будет перемены?
— Ты что же, не берёшь квартиру? — насторожился Дмитрий Алексеевич — и замер, не желая услышать в ответ, что, мол, мы тут минуту назад, говоря как раз об этом, решили сообща попытать счастья в других местах.
— Если только не уеду назад…
— Что-нибудь случилось? — вместо Свешникова воскликнула Мария.
— Кто знает, как повернётся дело, — уклонилась Раиса, а Свешникову к слову вспомнилась старая джазовая песенка: «Que sera, sera, — пела Дорис Дэй, — Whatever will be, will be»[2]; он разумно не стал её воспроизводить.
— У тебя сомнения в чём-то? — поинтересовался он.
— Мне надо с тобой поговорить — именно об этом.
— Говори.
— Ты не понял…
— Какие у нас секреты? — с нажимом сказал Свешников, скорее — для Марии, но та, будто бы обрадовавшись возможности продолжить утреннюю пробежку («Что-то новенькое у неё», — отметил он), уже шагнула к улице. Дмитрий Алексеевич протянул было руку — задержать, — но тут же застеснялся своего жеста.