Хор мальчиков

— Для первого раза достаточно, — решил Захар Ильич. — Как-никак, добрый час пешего ходу. Дальше не пойдём, тем более что кто-то позаботился о нас: видишь скамейку?
Он пожалел, что с языка сорвалось «дальше не пойдём»: побоялся, как бы не накликать беду. Во всяком случае, произнося это, он не понимал не только, как сможет пойти дальше, но и как одолеет оставшийся до места привала десяток шагов. Давно он не чувствовал себя так плохо: задыхался, его мутило, и окружающие предметы казались освещёнными ярчайшим лучом золотого прожектора. Пройти до скамейки по прямой, так, чтобы не ступить на обочину, оказалось трудной задачей. Упав наконец на жёсткое сиденье, он несколько минут лежал ничком с закрытыми глазами. Когда его немного отпустило, он достал из наплечной сумки бутылку с водой, сделал жадный глоток сам и наполнил миску для Фреда.
— Тут мы и перекусим, — после долгой паузы объявил он, с удивлением обнаружив, что дурнота странным образом обернулась острым чувством голода. — Не всё, однако, так радужно, как кажется или как я говорю. Я надеялся, что страдаю одним только фредизмом, а тут, как видишь, подкралась и другая хвороба. Видно, впредь нам с тобой придётся гулять только по ровной местности, как бы ни были живописны холмы, утёсы и провалы в тартарары. Как видишь, старик, жизнь полна неожиданностей. Вот и моя поездка к Баху на могилу теперь под сомнением. Теперь? Что кривить душой — я знал это и раньше.
Распаковав бутерброды, он предъявил их собаке: один — мне, другой — тебе. Фред привычно согласился с делёжкой.
«У нас один выход — умереть одновременно», — неожиданно решил Захар Ильич, не представляя, как может случиться такая удача.
Перекусив, он долго не мог решиться встать. Обманывая себя, он несколько раз повторил, что пришёл сюда любоваться ландшафтом.
— Знал бы ты, как хорош вид отсюда! — произнёс он вполголоса. — Жаль, что не с кем поделиться этой красотой. Интересно, ты, Фред, — вы, собаки, — чувствуете ли красоту? Так, чтобы один пейзаж предпочесть другому? Или — сочетания цветов? Или хотя бы — красоту запахов? Чтобы не только узнавать их, а восхищаться: тут, мол, такая гамма ароматов, такой букет? Притом что никто не умеет описывать словами запахи, как и я — музыку. Ты, наверно, заметил, что многие, услышав, чем я занимался, заговаривают о ней, а я молчу, потому что словами не расскажешь даже о гамме: музыку нужно либо исполнять, либо слушать, и — не петь же мне с ними дуэты.
* * *
Почтальон, подкатив на велосипеде, положил на ступеньку подъезда, придавив камнем, пачку газет. Потом протянул одну прохожему — пожилому человеку с собакой.
— Придётся отдохнуть, — согласился тот, увидев рядом скамейку.
Захар Ильич напрасно понадеялся на простоту газетного языка — не тут-то было, он не сумел прочесть даже заголовков. Оставалось лишь рассматривать картинки да рекламу, в которой одной только и было что-то понятно, а вернее, нечего было понимать: йогурты, супы из пакетиков, пылесосы, бюро путешествий, концерт. На последней афишке он, преодолев скопление непроизносимых согласных, с изумлением узнал знакомую фамилию: альтиста Бориса Гедича он знал давно, со своих студенческих, а его — школьных лет. Приятелями они не были, но у них то и дело случались нечаянные встречи, тем более неожиданные, что один разъезжал где-то с оркестром, а другой — не покидал школы.
Захар Ильич, раньше считавший Гедича посредственным музыкантом, вдруг загорелся желанием послушать: не так уж часто удаётся встречать старых знакомых в иностранной провинции (честно говоря, ему ещё и не удавалось). Он к тому же истосковался по музыке. В городе был свой симфонический оркестр, дававший подряд два одинаковых концерта в месяц, но Захару Ильичу не повезло, он переехал в город как раз в последний из таких двух дней. Теперь он напрасно следил за афишами — на гастроли никто не приезжал, — и нынешнее скромное объявление в газете показалось ему настоящим подарком.
Музыку — альт и фортепьяно — приглашали слушать вовсе не в городской концертный зал, а в неведомый дворец, отчего Орочко поначалу решил было, что вечер устраивают для избранных, но, с трудом углядев потом внизу мелкую строчку, назначавшую входную плату в несколько марок, успокоился: и концерт был, видимо, обычный, открытый, и цена такова, что он не разорился бы.
 
На следующий день Захар Ильич узнал, что ехать придётся далеко, в предместье, и новое словосочетание «загородный дворец» заворожило его. Он немедленно навоображал себе особенную, изысканную публику, среди которой выглядел бы не белой даже, а голой вороной, и едва не отказался от затеи из-за того, что не имел смокинга. Ему невдомёк было, что в немецкой речи словом «дворец» обозначаются не одни лишь королевские да княжеские палаты, а почти всякие господские дома в усадьбах; он был озадачен, увидев перед собою в вечернем парке скромный особняк. Соответственно и публика — не блистала: женщины, словно сговорившись, все до единой демократично предпочли вечерним платьям кофточки и жакеты, а их спутники обошлись простыми пиджаками, так что Захар Ильич понял, что может, не стесняясь, занять место в первом ряду — слева, чтобы видеть руки пианиста, немецкого профессора. Многие пришли без галстуков (и хорошо, подумал он: его мутило от аляповатых тряпок нового сезона), сам же он был единственный в зале при бабочке. Дома, в Союзе, он не посмел бы надеть такое украшение: пусть последние годы и называли (робко, боясь сглазить) вегетарианскими, но Захар Ильич не мог забыть, как одного из его хороших знакомых когда-то разбирали на парткоме за появление на службе в рябеньком твидовом пиджаке; приверженные синему бостону большевики сочли это вызовом. Вдобавок, купить бантик там было негде, а здесь, теперь, Захар Ильич взял его бесплатно в Красном Кресте — вишнёвый в голубую крапинку. Публика пока не могла оценить его наряда — но и он не видел со своего места зрителей и поэтому сидел смирно, тупо уставившись на рояль. Зато его сразу заметил, выходя, Гедич и, сделав круглые глаза, поднял в приветствии руки.
Музыка привела Захара Ильича в замешательство. «Боря поднаторел, — сказал он себе о смелой игре Гедича. — Однако не мастер, нет…» Пианист же был, на его вкус, ужасен: плохо слушая партнёра, продирался сквозь текст напролом, и там, где альт пел, рояль — барабанил. За такую игру Орочко в своей школе ставил двойки.
Школьников Захар Ильич учил так же, как некогда учили его самого. Он до сих пор помнил своё детское недоумение, когда от него, первоклашки, преподаватель, веля нажимать одну какую-нибудь клавишу, добивался, чтобы «этот пальчик пел»; ребёнок всё не понимал, как может быть певучим единственный звук, а не мелодия — из нескольких. Но когда он и сам начал преподавать, для него совершенно естественным стало требовать от детей, чтобы «пел каждый пальчик», — и те тоже смотрели непонимающе.
В перерыве Захар Ильич попытался подойти к Гедичу, но тот, окружённый седыми меломанами, только и сумел, что скороговоркой назначить после всего встречу в буфете.
Там гости сидели за двумя круглыми столами: профессор — в немецком окружении, за столом же Гедича говорили по-русски.
— Теперь расскажи наконец, как ты сюда попал, — попросил Борис, наполняя бокалы.
— Расскажи и ты. Был такой анекдот. Вылезает из пруда человек, весь в тине, в ряске, лягушка застряла за пазухой, вода капает. Прохожие тревожатся: «Что с вами? Как вас угораздило?» А он уже устал отвечать и с досадой отмахивается: «Да живу я тут!»
 
— И всё же? Надо понимать, ты приехал, как говорится, по еврейской линии. Как все. Мне, правда, посчастливилось избежать пруда — но не воды: первое время мы жили на пароходе. А теперь я житель Гамбурга.
— Где ты взял этого профессора? Он, кажется, только и умеет нажимать нужные клавиши в нужное время. Настоящее механическое пианино.
— Западная школа, — пожал плечами Гедич. — Представь, такая манера считается интеллектуальной.