Поединок

— Есть причина, — ответил ему Дервиш. — Уважительная. Даже две. Первая — пока промолчу, она важная. А вторая — деньги. Я на тебе заработать хотел.
— На мне? — удивился Дрозд.
— Ну да, — кивнул Дервиш. — Я же говорил про представления, помнишь? Сегодняшнюю твою «разборку» собрались посмотреть много лучших людей Москвы. В смысле богатых. Там, из кафе, хороший обзор, хороший мог получиться спектакль. Жалко, сорвалось. Но денежки получены.
— Это ты?! Ты хочешь сказать, что ты все это организовал?! Но как?!
Дервиш покачал головой.
— Ай-я-яй! — сказал он. — Ты хочешь выведать у меня мои профессиональные секреты. Не стыдно?
Дроздов молчал, потрясенный известием. Вдруг в голову ему пришла мысль, которая заставила его снова нажать на тормоз. Взвизгнув тормозами, машина остановилась как вкопанная.
— Не стреляй! — крикнул он и припал головой к баранке.
— Спокойно, Дрозд, — предупредил его Дервиш, наставляя на него свой пистолет, — ты меня знаешь…
Дрозд замотал головой. Глядя перед собой остекленевшим взглядом, он почти неслышно выговорил:
— Ваня… Теперь мне понятно, почему ты замочил Эдика. На него работаешь, Ваня?
Иван понял, что ему пришел конец. Против двоих он не выстоит.
Моисей следовал на своей машине на довольно почтительном расстоянии от «Мерседеса», в котором ехали эти трое. Когда автомобиль, за которым он ехал, в очередной раз резко остановился, он выругался и еле успел затормозить так, чтобы это не вызвало подозрений ни у преследуемых, ни у тех, кто мог в эту минуту смотреть на него.
Он внимательно смотрел на «Мерседес» и бормотал себе под нос:
— Ну? Ну что? Выйдете? Выходите, чтоб удобнее было… Давайте, милые, как удачно сложилось: все трое собрались. Одним ударом — и нет проблем. Давайте, родные, давайте, делайте хоть что-нибудь, не стойте на месте, как лохи шестисотовые…
Моисей выследил Дроздова со Шмелевым давно, когда они еще только собирались к «Дубраве». Когда началась вся эта заваруха с радиострельбой, он понял, что рано или поздно эти оба вернутся к машине, и заранее занял позицию, удобную во всех отношениях.
Когда он увидел, как какой-то мужчина, прячась, лихо взламывает заднюю дверь дроздовского «Мерседеса» и залезает в салон, он понял, что должно произойти что-то неординарное. От своих мыслей он очнулся, когда Дроздов уже влетал в салон машины, а Иван только подбегал. Решение пришло сразу. Он бросился к своей машине и, как только Дроздов тронулся, ринулся в погоню.
По пути он доложил куда следует, где находится и кого он «пасет».
А сейчас он терпеливо ждал своего часа, чтобы довести до конца то дело, которое ему поручили и которое, к его злости и недоумению, ему до сих пор не удавалось.
Моисей дорожил своей репутацией.
«Мерседес» снова мчался по дороге, теперь уже по Каширскому шоссе.
— Это не предательство, милый мой, — возражал Дроздову Дервиш. — Тебе рассказать, что такое предательство?
— Монах!
— Молчи, сука! Парень работает, понял?! В отличие от нас с тобой, волков позорных, он дело делает! У тебя вот тачка последней модели, у меня тоже бабок хватает, а у него — что? Цель у него! От таких, как мы, избавляться! Это нам может не нравиться, но он лучше нас, и не тебя он предает, как ты ошибочно тут его обвиняешь. Он если нас не повяжет, отпустит на все четыре стороны — вот тогда он предатель, потому что своих предал. А мы — кто мы ему?! Сволочи, подонки, мерзавцы, убийцы. Конечно, мне придется убить его, а что делать? Но если бы у меня был сегодня день рождения, то я выпил бы с ним, а не с тобой, Дрозд. Потому что он — честный трудяга-парень, а ты… Ну что? Рассказать тебе, что такое предательство?!
Дрозд молчал. Со стороны можно было подумать, что ему уже все равно. Дервиш обратился к Ивану:
— Вот послушай, Ваня, одну историю, которая могла бы стать достойной основой для какого-нибудь нехудожественного фильма. В жизни такого быть не должно, а у нас все наоборот получилось. У тебя есть друг — там, где ты работаешь?
 
Иван вспомнил про Олега.
— Да, — коротко ответил он.
— Ты доверяешь ему?
— Да.
— Тогда тебе легче будет понять меня. Когда-то мы с Дроздом тоже были не разлей вода. Учились в одном училище, ходили — иногда, правда, — по девочкам, служили в самом престижном подразделении, какое только было в то время, — закрытое, конечно. Мы с ним проделали немало. У нас было порядочное количество совместно выполненных заданий. И потом мы получили очередное. В команде нашей было двенадцать человек — отборных парней, поверь. Афганская война — мерзость та еще, конечно. Но то, что было поручено, для обычного, неподготовленного сознания — запредельно. Мы должны были совершать рейды по уничтожению некоторых лидеров афганских повстанцев. Это военная тайна, но даже она меркнет перед тем, что было основной нашей задачей, о которой знали только отдельные товарищи, разрабатывавшие операцию. Мы должны были проникать на базы, где держали наших военнопленных, — и уничтожать их. Ты думаешь, я говорю про базы? Нет, Ваня. Мы уничтожали военнопленных. Наших. Что делать — Советский Союз не вел тогда официально никаких войн, поэтому военнопленных у нас быть не могло. Чувствуешь, Ваня? Но мы уничтожали не рядовых ребят. Знаешь, сколько генералов попадало тогда в плен? Ты думаешь, что Руцкой — единственный генерал, который там побывал? Нет, поверь мне. Это смешно — заявлять на весь мир, что мы не ведем никаких войн, а наши генералы в плену томятся. Весь мир смеялся над нами, Ваня. Так вот, чтобы этот смех не перерастал в гомерический хохот, и была организована наша группа. Мы получали задание, прорывались туда, куда нужно, и уничтожали того, кого нам было приказано уничтожить. Очередное задание было сверхсекретным. И после того, как мы его выполнили, Дроздов собрал всю команду в одном месте, которое предварительно заминировал, и взорвал всех. Для правдоподобия он отвел меня в сторону — так тогда требовала ситуация. Никто ничего не заподозрил — да и как подозревать своего товарища? Когда раздался взрыв и ошметки наших товарищей полетели в разные стороны, я понял все в одну секунду, потому что как раз думал над тем, что то, что мы делаем, — так гадко по природе человеческой, что об этом не должна знать ни одна живая душа. Живая, понимаешь, Ваня? Я понял, что нас могут попробовать убить. Прозрение пришло поздно. Но оно пришло, и поэтому, как только раздался взрыв, я все же успел отпрыгнуть в сторону — не от взрыва, нет. От своего лучшего друга. Я не минировал это место, значит, это сделал он. А раз он убил остальных, значит, убьет и меня. Простая логика. Он сказал мне: если я убью его, я все равно не буду жить, потому что он всего лишь выполняет приказ. Он должен прийти один из этой операции — или никто. Если бы его убили «духи» и мы вернулись все одиннадцать — нас бы все равно замочили. Мы были обречены. Он говорил так убедительно, Ваня… Я ему поверил — так и было. У меня был только один выход, чтобы не сойти с ума: застрелиться. Потому, что в отличие от него я не смог бы убить лучшего своего друга. ТОГДА не смог бы. С тех пор многое изменилось. Ну, ладно. Я понял тогда, что если я застрелюсь, я избавлюсь от многого. Во-первых, мне не придется убивать друга. Во-вторых, я избавлю друга от необходимости убивать своего друга, то есть меня. В-третьих, нервы мои были на таком пределе, что мне казалось, что это наилучший выход, потому что, думал я, жизнь — дерьмо, и мы все — дерьмо, и выполняем дерьмовую работу, и жизнь не имеет смысла, если лучшие люди делают все, чтобы единственное, что ты бы умел, — это убивать, а именно так все и было… не имеет смысла, потому что тот, кому ты верил больше, чем себе, — такое же дерьмо, как и все вокруг. Мне хотелось застрелиться, чтобы не сойти с ума, и я — застрелился. Я сделал все как надо, я приставил ствол правильно, я недрогнувшей рукой спустил курок, но в какую-то самую последнюю миллиардную долю секунды я подумал о том, что как обидно, черт возьми, уходить из жизни таким молодым, пусть она и дерьмо, эта жизнь. Пуля пробила мне череп, и я сдох. Он, слава Богу, не стал меня закапывать. Наверное, было тяжело. Наверное, на сердце его была печаль — большая и светлая, как на холмах Грузии. Он не смог меня закопать, потому что перед смертью я плакал. А когда я застрелился, он просто бросил на меня взгляд, убедился, что я сдох, — и тут же ушел. К нашим.