Принцессы оазиса (ЛП)

Когда она попыталась что-то сказать об этом, Анджум уверенно заявила: 
— Города, как оазисы. Их много, и они чем-то похожи, а в чем-то — разные. 
Она узнала это от Идриса, а в словах своего названного брата она нисколько не сомневалась. 
— А что между ними? — удивилась Халима, и девочка пожала плечами. 
— Не знаю. Я только слышала, что вместо пустыни там море, полное не песка, а воды. 
— Такое же большое?! 
— Да. 
— Наверное, люди, живущие в местах, где столько воды, очень счастливы, — задумчиво промолвила Халима. 
— Эту воду нельзя пить. 
— Разве такое бывает? Вода не может быть бесполезной! 
— По ней можно передвигаться. 
— По воде?! Это как? 
Анджум замялась. Идрис объяснял ей, но она не очень-то поняла. 
— В таких… больших корзинах или даже не в корзинах… 
— Ты говоришь о том, о чем не имеешь ни малейшего представления, — строго заметила женщина, сделав вывод, что дочь несет чепуху, и прекратила этот бессмысленный разговор. 
Издали город сверкал в лучах полуденного солнца ослепительным белым пятном. Шейх Сулейман и его люди въехали в него со стороны арабских кварталов, где высились минареты и круглились купола мечетей. Ни Халима, ни Анджум никогда не бывали ни в одной из них. 
Очутившись на городской улице, женщина и девочка с любопытством вертели головой, благо ничто не мешало обзору: бедуинки не носили покрывал и не прятали лицо. 
И дома, и мостовая были накалены солнцем; над землей колыхалась жаркая дымка. Лабиринт поднимавшихся вверх переулков был запутанным и извилистым, стиснутым глухими стенами жилищ. Кое-где встречались небольшие площади, на каждой из которых, как правило, бил фонтан. 
Возле источников собирались закутанные в плотные покрывала женщины с кувшинами в руках, а мужчины тем временем дремали в редких тенистых уголках. Иные из них — в основном богатые арабы в шелковых бурнусах — сидели под навесами и пили чай или кофе из маленьких фаянсовых или медных чашек, изящно держа их пальцами и важно беседуя. 
Анджум изумило обилие кипарисов, смоковниц и пальм. А потом она увидела море. 
Когда они взошли на холм, оно открылось перед ней во всем своем великолепии. Оно выглядело ослепительно-синим и безмятежным, словно пребывавшим в глубоком полуденном сне. Анджум поразила его прозрачная, неподвижная сияющая гладь. 
Девочка вспомнила про зеркало Джан, в котором увидела только себя, но не сестру, и ей почудилось, что поверхность моря способна отразить в себе буквально все. То было зеркало мира. 
Анджум глубоко вдохнула, а потом выдохнула, словно выпуская на волю собственную душу. Никогда еще ей не было так легко. В этот миг она избавилась даже от вечной тоски по Байсан. 
Море издавало однообразный, равномерный, усыпляющий, чарующий шум, какой нельзя было сравнить ни с чем. И с его стороны дул необыкновенно свежий ветер, оставляющий на губах привкус соли. 
Подъехавший к Анджум и Халиме Идрис сообщил, что сейчас бедуины должны разделиться. Женщины направятся по своим делам, мужчины — по своим. А он намерен сойти к воде, потому что обещал показать «сестре» море. 
— Пойдешь со мной? — спросил он и прочитал ответ девочки в ее сияющем восторженном взоре. 
Халиме ничего не оставалось, как привязать верблюда и присоединиться к другим взрослым бедуинкам. А Идрис, спросив разрешения у отца, повел Анджум на берег. 
Шейх Сулейман был мудрым человеком и не обращал внимания на подобные мелочи. Он знал, что это всего лишь незначительный эпизод в жизни его любимого сына. То, что Идрис сочувствует бедной девочке, говорило о его добром сердце. Такие порывы не стоит сдерживать. Сын мусульманского правителя должен быть великодушным, внимательным и справедливым. 
Недавно шейх Сулейман решился на необычный для главы бедуинского племени шаг: он сказал сыну, что пошлет его учиться в мусульманскую школу. Хотя почитание грамотности и культуры издавна было присуще арабскому миру, даже знатные бедуины редко умели читать и писать. Поможет ли образование Идрису или нет, он не знал, ибо, как гласит Коран: «Не постигнет нас никогда и ничто, кроме того, что начертал нам Аллах»  4 . По крайней мере, шейх Сулейман надеялся, что оно не будет лишним. 
 
Крыши домов сверкали на солнце. Со всех сторон от моря поднимались узкие улочки. Казалось, город вырастает из воды и взбирается вверх по холму. 
Должно быть, Идрис не раз ходил этим путем, потому что они с Анджум довольно быстро добрались до берега. 
Море распростерлось перед ними во всей красе, играя небольшими волнами и посверкивая золотисто-белой пеной. Девочка словно впитывала в себя его яркую лучистую синеву, и по ее коже пробегали мурашки восторга. 
Как никогда прежде, ей хотелось дать волю своей радости, смеяться, танцевать и петь, но вместо этого она присела на корточки и осторожно погрузила в воду руку, а потом быстро выдернула ее, пораженная мягкостью, нежностью, необыкновенной осязаемостью прикосновения прохладной воды. 
— Оно живое! — с изумлением произнесла Анджум и посмотрела на мальчика. 
Темные глаза Идриса улыбались, зубы сияли белизной. Его кожа была цвета светлой бронзы, ветер трепал блестящие черные волосы. 
— Я не ошибся в тебе! — сказал он и добавил: — Ты можешь войти в него, и оно тебя примет. 
Девочка осторожно ступила в воду. Она обволакивала, щекотала, ласкала. Анджум невольно вскрикнула, разглядев в глубине стайку юрких серебристых рыбок. 
Мальчик весело смеялся. Девочка подумала о том, насколько ей с ним легко. Почти также легко, как с Байсан. Возможно, они с Идрисом и не понимали друг друга с полуслова, но их чувства и отношение к миру во многом совпадали, несмотря на то, что он был сыном шейха, а она — простой девочкой, да еще из другого племени. 
Внезапно вспомнив о словах Кульзум, Анджум спросила: 
— Правда, что отец хочет отправить тебя учиться? 
Идрис кивнул. 
— В город? 
— Да. В мусульманскую школу. Отец желает, чтобы я стал истинным сыном ислама. 
— Ты хочешь этого? В смысле — уехать из дома? 
Идрис посерьезнел. 
— Не очень. 
— Но если ты будешь учиться в этом городе, то сможешь каждый день видеть море. 
Слегка прищурившись, он смотрел вдаль. 
— Это закрытая школа. И потом я — человек пустыни. 
Анджум понимала, насколько сильно Идрис связан своими корнями, потому что сама чувствовала то же самое. 
Даже увидев море, едва ли она сумела бы объяснить, что это такое, как никогда не смогла бы понять, как огромные штуковины, называемые кораблями, держатся на воде и не тонут. Огромное водное пространство казалось чудесным, прекрасным, но все же чужим, а пустыня жила в ее сердце. 
— Я должен отправиться туда, — сказал мальчик, — чтобы научиться думать, понимать и объяснять. Но я непременно вернусь. 
Халима шла вместе с другими бедуинками по узкой улице, вымощенной белым, сверкающим под полуденным солнцем камнем. 
Женщины текли суетливой, говорливой, беспорядочной толпой, тогда как мужчины вышагивали с извечным достоинством восточного человека. Недаром мудрые люди говорили: одеты арабы в рванье или в парчу и шелк, их осанка всегда величественна, и в этом они сродни древним богам. 
На фоне зелени деревьев и лилового песка обочин пестрело множество лавчонок, где продавалось буквально все. Кто-то из женщин подошел к прилавку с тканями, другие бросились туда, где были выставлены гребни, браслеты, амулеты, шкатулки и зеркальца. Прищелкивая языками, мужчины с видом знатоков разглядывали турецкие, кабильские, испанские и туарегские сабли и французские ружья. 
Халима очень быстро устала, к тому же для нее здесь не было ничего интересного. Она попросила у старшей женщины позволения подождать соплеменников у входа на рынок, и та отвела ее туда, усадила на землю и велела не сходить с места.