Империя Страсти (ЛП)

— Ты откроешь эти чертовы губки и будешь кричать о помощи. Я ясно выразился?
— Я же сказала тебе, что не верю в это.
Я пытаюсь оттолкнуть его руку, но он не оставляет мне возможности бороться. Он обладает таким авторитетом, от которого невозможно отмахнуться, и, хотя раньше я восставала против этого, сейчас я чувствую, как теряю этот воинственный дух.
— Ты начнешь… со временем. А сейчас… — он снова проводит большим пальцем туда-сюда по моим губам, не жалея опухших, порезанных или сломанных частей. — Так как тебе больно, я меняю прежний вызов с поцелуя на что-то другое.
— Что-то другое…?
Мой невысказанный вопрос так и повисает в воздухе, когда он тактично опускает руку между моих грудей и проводит пальцами по материалу, пока оба моих соска не выступают. Трение о платье настолько болезненное, что я задыхаюсь.
— Ты такая чувствительная здесь, не так ли? — говорит он с мрачным садизмом, затем смыкает губы вокруг соска через ткань и сосет.
Тот факт, что он даже не потрудился снять платье и делает это через него, грязнее, чем все, что я могла себе представить.
Он лижет, щипает и кусает мой сосок так сильно, что я думаю, что кончу от одного только трения. Всплески боли в плечах и верхней части груди смешиваются с удовольствием и распространяются на ноющее ядро.
Это слишком.
Он.
Это.
Все в этом моменте настолько сюрреалистично, что я не могу охватить его своим разумом. Все, что я могу сделать, это попасть в его ловушку с беспомощностью жертвы.
Мои волосы образуют ореол над головой от того, как сильно я извиваюсь. Дискомфорт от синяков и его безоговорочных притязаний делает атмосферу животной по своей природе.
И именно тогда, когда я думаю, что могу испытать оргазм от одних только ощущений, Кингсли отпускает истерзанный сосок, оставляя мокрое прозрачное пятно на белом платье, и облизывает губы, словно гордясь своей работой.
Я готова назвать его сотней красочных имен, но эта мысль исчезает, потому что его голова опускается к другому моему соску, уделяя ему то же внимание, что и предыдущему.
Руки сжимаются в болезненные кулаки, душат покрывало, и я хочу, чтобы это было отвращение.
Отрицание.
Что угодно, только не то, что я испытываю сейчас.
Возбуждение и пугающее ощущение, что я отпускаю.
Мои соски пульсируют, посылая прямые разряды между ног с каждым его жестоким укусом.
— О, Боже…
— Немного несправедливо, что он получает похвалу за мои действия, — говорит он, проводя языком по соску, а затем прикусывает его, пока я не задыхаюсь. — Теперь произнеси мое имя.
— Иди на хрен, Кингсли.
Он усмехается, звук темный и безумный, когда он кусает мой сосок в последний раз и скользит между моих ног.
— Я собираюсь вытрахать из тебя это поведение, дорогая.
Я дезориентирована, когда он опускается к краю кровати. Я не понимаю, что происходит, пока он не становится на колени, не закидывает мои ноги на свои твердые плечи и не ныряет между моих бедер.
Восхитительное ощущение того, что меня растягивают до предела, едва уловимо, потому что он задирает платье до талии.
Его губы находят мое внутреннее бедро, и я вздрагиваю, когда он медленно вдыхает меня, словно смакуя главное блюдо от шеф-повара.
Затем прикусывает внутреннюю плоть. Сильно.
— Больно, мудак.
Я хватаю его за плечи, пытаясь оттолкнуть, но он снова кусает, на этот раз вырывая из меня хныканье.
— Не шевелись, иначе будет еще больнее, — говорит он мне в лицо, а потом сосет, водя языком туда-сюда, пока я не начинаю извиваться.
Я падаю обратно на матрас, руки, как и моя решимость, едва держатся.
Кожа горит от его укусов, покусываний и, в конце концов, успокаивающих посасываний. Он словно получает удовольствие от того, как я прыгаю, а потом не могу подавить стон.
К тому времени, когда он добирается до моего нижнего белья, я задыхаюсь и с трудом дышу.
— Ты единственная женщина, которая выглядит сексуально в хлопковых трусиках, ведьма.
Он продолжает доказывать свои слова, покусывая складки через материал.
Искра огня проникает в мою сердцевину и едва не заставляет вскочить на ноги. Кингсли разрывает трусики зубами, создавая невыносимое трение о мою самую интимную часть.
 
— Ты такая мокрая для того, кто утверждает, что не хочет меня.
— З-заткнись, придурок…
— Разве это мудрая идея обзываться, когда твоя киска впивается в мой рот, как маленькая шлюшка?
Мои бедра физически дрожат, и я ненавижу свою нелогичную реакцию.
— Не надо… называть меня так.
— Называть тебя как? — он облизывает мою киску снизу вверх, перехватывая мое дыхание в процессе.
— Ш-шлюшка. Я ничья шлюха.
— Ничья, только моя, потому что я буду поглощать твою киску, будто ты и есть киска.
Он прижимает свой язык к моему клитору с силой, которая посылает меня за грань.
Кульминация настолько сильна, что мой рот остается открытым в бессловесном крике. А потом я кричу так громко, что удивляюсь, как не обрушила весь дом.
Кингсли, однако, кажется, не закончил. Он проникает языком в меня, сбивая предыдущую волну в более мощную. Он трахает меня языком жестко, быстро и с таким контролем, что я задыхаюсь.
Мои пальцы бездумно погружаются в его волосы, и я натягиваю шелковистые пряди, практически впиваясь киской в его рот.
Я отчаянно нуждаюсь в чем-то, что не могу определить.
Чего-то, что нарастает во мне с силой бури, сверкающей в его глазах всякий раз, когда он смотрит на меня.
Или впивается взглядом.
Я уже даже не знаю.
Иногда он смотрит на меня так, словно я завоевание, которое он намерен разбить на непоправимые кусочки.
А быть может, я смотрю на него как на вызов, который он никогда не одолеет. Чёрная лошадка, которую никогда не удастся укротить.
Это толчок и притяжение. Принятие и взятие. Даже сейчас, когда он думает, что я полностью в его власти, хотя это совершенно не так.
Кингсли крепче сжимает мои бедра, останавливая мои бешеные движения. Но он продолжает сосать, покусывать и трахать мои складочки, пока я не теряю сознание.
Господи. Он сводит меня с ума.
Как раз, когда я думаю, что стану единым целым с кроватью, в воздухе раздается звук чего-то вибрирующего, как эхо гибели.
Кингсли появляется между моих ног и облизывает губы.
— На вкус ты такая же дикая, как и на вид.
Я жду, что он вернется за этим вкусом, но он достает из кармана телефон, смотрит на экран, а потом говорит мне:
— Я должен ответить. Помолчи для меня, дорогая.
Я начинаю отстраняться, но Кингсли отпускает мое бедро и вводит в меня два пальца одновременно, отвечая:
— Шоу слушает… Да, я могу говорить.
Святое дерьмо. Этот сумасшедший мудак всерьёз?
Очевидно, да, потому что он загибает пальцы внутри меня, и мне приходится зажать рот рукой, заглушая любые неловкие звуки.
— Да, я понимаю, — говорит он со спокойствием грешного священника.
Как, черт возьми, он может оставаться в своей стихии, пока передвигает мои внутренности?
Я не получаю ответа на этот вопрос, но принимаю еще один палец, и на этот раз все три оказываются так глубоко внутри меня, что задевают мою точку G. Один, два…
Моя голова запрокидывается назад, и из меня вырывается похотливый звук.
Кингсли ухмыляется с хитростью и капельным обаянием самого Люцифера, качая головой, а затем начинает трахать меня пальцами. Входит и выходит с бешеным ритмом, который лишает меня рассудка.
Черт.
Боже. Блядь. Проклятье.
Тот факт, что кто-то еще может слышать мои крики удовольствия, не мешает мне испускать их. Если уж на то пошло, все, что я слышу, это липкий звук его пальцев, погружающихся в мое возбуждение, и чистая грязь этого, подталкивающая меня к краю.
Край настолько крутой, что я одновременно и взволнована, и напугана прыжком.
— Я сделаю окончательное предложение после того, как изучу статистику за прошлый год. Если они окажутся ниже моих стандартов, я сброшу их до того, как они примут следующую дозу кислорода. — он убирает телефон и говорит: — Вот так. Хорошая девочка.