Сергей Павлович Королев
Он вдруг смолкал. В короткие паузы я старался представить его в прошлом: между детством и юностью, юностью и зрелостью, ГИРДом и октябрем 1957-го. Между стартами первых ракет и запуском спутника была война. И она, казалось, навсегда отсечет прошлое от будущего. Работая в цехе, в чертежном бюро, летая бортинженером, приходя домой усталым, полуголодным, садился за стол и писал, писал, писал, отдавая бумаге свои мысли. А мысли уносили вперед.
Радости и невзгоды, великие и малые открытия, находки и потери… Находилось малое, а терялось порой почти все. Переживалось это остро, бурно, непосредственно. Потом, с годами, непосредственность приглушалась, а острота осталась. На всю жизнь. Время здесь оказалось бессильно.
Сделанное Королевым в начале 60-х годов многим отличается от его прежних замыслов. Как это часто бывает, новое началось с демонстрации, своего рода вызова. Таким оказался старт «Востока» с Гагариным. Уже после полета он скажет: «Это был логический шаг, и вроде получилось».
Мотивы и импульсы его поступков диктовались делом. И здесь он не останавливался ни перед чем. В этом его Прометеево деяние. И вот что еще подумалось тогда: Королев сумел сохранить в себе многое из того, что было открыто им в Циолковском. Калужский учитель навсегда остался в мыслях и представлениях главного конструктора Королева.
…Вот и тогда он смотрел на портрет ученого в своем кабинете, и мне раскрывался удивительный мир этих замечательных творцов. Он-то и позволил разобраться в том, что произошло во второй половине нашего века и почему этот век называют космическим.
…После войны я читал лекции в МВТУ. Однажды меня спросили: верю ли я в реальность полета на Марс? Ответил: верю. И не слукавил. Потому что верю…
Подумалось: вот оно, извечное, непреходящее, неуемное, бьющее через край. Прометеево деяние XX века. Это сейчас, по прошествии четырех десятилетий космической эры, даже сверхсложные проекты покорения Вселенной воспринимаются порой очень уж буднично. А тогда…
Тот туманный декабрьский вечер тоже навсегда останется в моей памяти. Мне представилась редкостная возможность наблюдать мысль в действии. Это было удивительное, восхитительное зрелище, каким только может быть порыв вдохновения, неудержимо зовущий в завтра! Я услышал от Сергея Павловича два слова, за которыми виделось стремление превратить земную человеческую цивилизацию в межпланетную и, быть может, в отдаленном будущем изменить судьбу людей: «Покоренный Марс».
Прежде чем смысл этих слов стал мне понятен, прошла, казалось, вечность.
— Такой шаг труден, но неотвратим. Вопрос: когда и как…
Помню, сказал самому себе: «Тебе здорово повезло. В таком настроении он может рассказать многое». И не ошибся.
Говорил Королев убежденно, интересно и не вообще, а очень конкретно, хотя, признаюсь, не все в его суждениях мне было понятно.
Математические символы и эскиз летательного аппарата, которые академик набрасывал на листке, в переводе на обычный язык означали, что человек нашел (а к тому времени уже и опробовал) средство достичь второй космической скорости, почти в 70 раз большей, чем у реактивного пассажирского лайнера, и в полтора раза большей, чем у обычной космической ракеты: той, что выводит спутники на околоземные орбиты. Он уже видел тот завтрашний день, который «объединит пространство и время».
— Сергей Павлович, — перебил я его, — вы романтик и мечтатель, хотя прагматик тоже. И все-таки, как родилась идея «маленькой Луны»?
— Вы сказали: «прагматик». Я пришел в ракетную технику с надеждой на полет в космос, на запуск спутника, на осуществление других замыслов… Долго не было реальных возможностей для этого, о первой космической скорости можно было лишь мечтать. С созданием сложных баллистических ракет заветная цель становилась все ближе. Поверьте, это очень непростая работа и не все получалось сразу. Мы внимательно следили за сообщениями о подготовке в Соединенных Штатах Америки спутника, названного не без намека «Авангардом». Кое-кому тогда казалось, что он будет первым в космосе… Вот и считайте, мог ли я уступить им свою мечту…
Спустя годы, я возвращаюсь в то уже далеко время и пытаюсь осмыслить и сам разговор с главным конструктором, и то, что ему предшествовало, и то что было потом. Вот ведь как получается. Человек, неугомонный и жаждущий новых знаний, требовал от космоса раскрыться, пустить в свои безграничные владения. Они были манящими и недоступными для него с тех самых пор, как человек впервые начал изумляться и думать. Звезды на небе манили его всегда.
По мнению Бернарда Шоу, за всю известную нам историю человечества «лишь восемь великих» — Пифагор, Аристотель, Птолемей, Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон и Эйнштейн — смогли синтезировать всю совокупность знаний своего времени и новые представления о Вселенной, в более грандиозные, чем представления их предшественников. А если говорить о практике, а не только об умозаключениях, о конкретных инженерных решениях? Здесь список будет короче, а имя Королева в нем будет стоять первым.
Каждая работа ОКБ Королева имела свои особенности, свои сроки, свои «болячки и радости». Точно взбираешься на исполинскую гору: одну вершину покорил, а рядом много других. Он мечтал о Луне, Венере и Марсе, искал опору, чтобы передохнуть и идти дальше. Но как передохнуть, когда в эти же годы создавался корабль «Восток». И все хотелось успеть, охватить, сделать… Так представляется мне его душевное состояние.
Вспоминаются слова Альберта Энштейна: «Не могу поверить, что Бог играет в кости с космосом». «Скорее, — говорил он еще, — Бог хитроумен, но он не зловреден». Гениальный физик любил шутить. Королев тоже не был лишен юмора: «Надо перехитрить богиню Гею и вырваться из ее объятий. Тогда — мы свободны…»
С преданностью жреца техники в течение всей сознательной жизни он искал оригинальные и смелые инженерные решения.
День, ночь, снова день… Предел? Королев не знал, где он. Втянувшись в работы по спутникам, пилотируемым кораблям, лунным ракетам, он мечтал о создании новых носителей и космических рейсах, еще более дальних. Засыпал под утро. Внезапно. За письменным столом. Карандаш выпадал из расслабленной руки. На столе лежали листки, исписанные уверенным почерком. То были размышления на тему: «Этапы покорения космоса».
Хорошо помню и другой, в общем-то обычный, день. Точнее — вечер. Сергей Павлович стоял у письменного стола, спиной к окну. На фоне белой занавески отчетливо вырисовывался его силуэт. Дождь в тот день шел почти беспрерывно. За мокрым стеклом расплывались и таяли в туманной дымке огни города. Желтые блики падали на листья пальмы, что стояла в углу, и на лицо Сергея Павловича, на котором явственно проступала тогда тень усталости. А быть может, тень воспоминаний о прошлом…
— Итак, ваш вопрос… — Он опустился в кожаное кресло, откинулся назад и потер ладонями колени. — Признаюсь, подустал, и время, на которое рассчитывал, не сложилось. Надо кое-что до завтра пролистать.
— Вопрос о вашей работе, — заспешил я и повторил то, что накануне говорил ему по телефону: — В толковом словаре всего несколько строчек, поясняющих слово «конструктор»: специалист, который конструирует, создает конструкцию…
Он согласно кивнул, потом встал, прошелся по комнате, тяжело ступая и чуть раскачиваясь. Движения его намекали на вспыльчивый и неукротимый нрав, взгляд карих глаз был оценивающе пристальным и цепким.
— Мы с вами уже говорили об этом. Ну что же, давайте продолжим. Конструктор схож с журналистом. Он должен уметь говорить коротко об очень значительном… К сожалению, мы иногда говорим длинно о вещах давно известных и не очень-то важных… Ярлык «изобретение» порой стараются навестить лишь для престижа, а по сути своей оно в лучшем случае должно называться замыслом, пусть даже оригинальным…
Говорил он медленно, отдельные слова произносил резко, как бы выделяя. Я старался запомнить его жесты, походку, широкую улыбку и голос.
— До поры до времени так оно и было. Однако жизнь ежедневно и ежечасно испытывает нас на прочность, ставит в самые неожиданные ситуации, вовлекает в сложную цепь человеческих страстей и отношений, проверяя нашу нравственную стойкость и гражданскую зрелость. Человек должен быть «открытой системой», чуждой психологической замкнутости.