Невидимые знаки (ЛП)

— Ко, положи эту штуку на землю. — Я скрестил руки. — Что мы говорили о том, что надо смотреть, но не трогать?
Он хмыкнул.
— Я не маленький ребенок, Гэл. Не разговаривай со мной, как с маленьким ребенком.
— Мне все равно. Положи его на место.
Нахмурившись, он положил черепаху рядом с одним из ее товарищей по гнезду.
Пиппа надулась.
— Если они выживут? — Ее глаза стали обеспокоенными. — Что Ко имеет в виду, Стелли? Они все выживут... не так ли?
Эстель посмотрела на меня, на ее лице появилась паника.
— Не смотри на меня. — Я пожал плечами. — Твой выход.
Она сверкнула глазами.
Я с трудом сдержал усмешку. Она была такой чертовски вкусной, когда злилась.
— Пип, ты знаешь, как работает круговорот жизни. Ты знаешь, что мы едим рыбу, которую мы... убиваем... чтобы выжить. Так же, как мы делаем то, что необходимо, некоторые из этих черепах станут пищей для других диких животных. — Махнув рукой на ковер из ползающих тварей, она добавила: — Вот почему в природе так много вылупляющихся сразу. Их шансы выжить намного выше, а те, кто не выживает... ну, это не их судьба.
Коннор закатил глаза.
— Судьба быть ужином, ты имеешь в виду.
Пиппа бросила в него горсть песка.
— Прекрати.
— Ладно. Хватит. — Поцеловав Пиппу в макушку, я сказал: — Давайте все сосредоточимся на том, что они только что вылупились, а не на дне их гибели, хорошо?
Пиппа фыркнула, но медленно кивнула.
Коннор продолжал гнать малышей в море, рисуя на песке финишную черту и радуясь, когда каждый из них перебирался через нее в ласковый прилив.
Напряжение исчезло, и мы вместе наблюдали за чудом жизни, когда тысяча маленьких существ прокладывали себе путь к бирюзовому океану и исчезали в его опасных глубинах.
Сколько из них выживет?
Сколько из них вернется на это же место и заложит новое поколение молодых?
И, если мы никогда не вернемся домой, сколько раз мы будем свидетелями этого?
Богохульство: Богохульство — это оскорбление, презрение или отсутствие почтения к чему-либо, что считается священным или неприкосновенным.
Итак, официально, я богохульница.
Какое еще слово я могу использовать для объяснения полной подмены моих эмоций?
Я все еще отчаивалась. Я все еще беспокоилась. Я все еще молила о спасении.
Но я также благодарила. Я улыбалась. Я наслаждалась своим новым миром.
Потому что они сделали его гораздо более реальным, чем все, что было раньше.
Взято из блокнота Э.Э.
…
АПРЕЛЬ
Сон с Гэллоуэем изменил мой мир. И не в каком-то поверхностном смысле «он — моя вторая половинка». Скорее в смысле «этот человек будет защищать меня, заботиться обо мне и делать все, что в его силах, чтобы я была счастлива».
Его самоотверженность заставляла меня делать то же самое для него, и качество нашей жизни (несмотря на отсутствие удобств и светских радостей) было лучшим из того, что я когда-либо имела.
Мое существование было прекрасным.
Коннор отпраздновал свой четырнадцатый день рождения, и мы сделали все возможное, чтобы он получил те же впечатления, что и Пиппа. Мы разожгли костер в знак наступления нового года, мы совершили набег на нашу кладовую за дикой мятой, которую я нашла на прошлой неделе, чтобы приготовить мятный десерт с кокосовым молоком, и мы все вместе смеялись и шутили, держа на расстоянии слабую, но постоянную депрессию.
Это была не депрессия, которая изнуряла нас или заставляла ненавидеть свою жизнь. Это была депрессия от осознания того, что, как бы мы ни были счастливы, Коннор уже в том возрасте, когда острова будет недостаточно.
Ему нужны были друзья и девушки.
Ему нужна была свобода для экспериментов и пространство для озорства.
 
Мы могли дать ему многое; мы могли учить и заботиться, но мы не могли дать ему сложности подросткового возраста.
Отмечая такие случаи и делясь событиями жизни, мы подтверждали то, что знали уже давно. Несмотря на то, что Гэллоуэй продвигался вперед со спасательным плотом (он был наполовину закончен и наполнен потенциалом), мы застряли здесь, пока судьба не решит иначе.
В некоторые дни все это было слишком. Дни, когда солнце раздражало, а липкая соль огорчала. Но, к счастью, эти тяжелые дни сменялись счастливыми, и именно их я решила запомнить.
По мере того как жизнь шла своим чередом, и мы с Гэллоуэем проводили все больше времени в постели вместе, я постепенно расслаблялась в своем новом мире.
Я позволила Гэллоуэю узнать, кто я такая.
Я больше не хотела прятаться.
Я рассказала ему о своей семье, о своем пении, о своем доме.
Я пропустила турне по США и лишь вскользь упомянула о заключении контракта на запись, потому что эта часть моей жизни была столь новой, и она уже закончилась.
Пение и написание песен были частью меня. Выступления и богатство — нет.
Ему не нужно было знать об этом, когда у меня было так много другого, чем я могла поделиться.
В ответ он рассказал мне о своей умершей матери, о скорбящем отце и о том, что его отец может не выжить, потеряв не только жену, но и сына. Он рассказал мне, что последние месяцы своей жизни в США учился у всемирно известного архитектора и любит работать с деревом почти так же, как я люблю писать в своем блокноте.
Моя личность больше не боялась общения. Я была свободна. Это означало, что я больше не прятала свою музыку и песни.
Я часто пела.
Я делилась текстами.
А страх забеременеть постепенно улетучивался, поскольку месячные приходили нерегулярно, как обычно. Этот женский недуг длился недолго (за что я была ему благодарна), но, по крайней мере, он показывал, что в моем организме достаточно питательных веществ, чтобы продолжать работать правильно, а также означал, что, несмотря на то, сколько раз я загоняла Гэллоуэя в угол для быстрого секса, или он вытаскивал меня из постели в темноте ночи, мы были настолько осторожны, насколько могли.
Я знала, что он хотел кончить в меня.
Я знала, что в некоторые ночи он с трудом вытаскивал, и когда серебристая жидкость вытекала из его тела, чтобы впитаться в песок, он испытывал смешанные чувства.
Но пока мы не придумаем, как сделать презерватив, он никогда не кончит в меня.
Это была цена, которую мы оба должны были заплатить.
…
МАЙ
По мере того как недели превращались в месяцы, мы продолжали адаптироваться и развиваться. Коннор постоянно рос, его тело претерпевало подростковые изменения. Иногда по ночам он был своевольным засранцем, и я с радостью давала ему подзатыльник и выгоняла на улицу. Однако в другие ночи он был самым милым ребенком.
Он играл с Пиппой.
Он приносил мне цветы.
Он задавал вопросы и слушал, когда Гэллоуэй обучал его с таким чутьём, что моё сердце трепетало от благодарности за такого великого человека.
Пиппа, с другой стороны, оставалась тихой. Я не могла сравнить ее с девочкой до аварии, потому что не знала ее, но я беспокоилась за нее.
Она спорила или высказывалась очень редко. Она улыбалась, но не полностью. Она казалась мудрее и храбрее, чем любой восьмилетний ребенок, но, по крайней мере, у нее были мы. Она была еще достаточно молода, чтобы нуждаться только в нашей компании, а не в обществе мальчишек-панков или грубых девчонок.
Гэллоуэй продолжал проникать в мою душу тем, каким способным, сильным и невероятным он был. Он постоянно удивлял меня, рассказывая о своем прошлом и своем характере. Он так сильно изменился по сравнению с тем угрюмым, язвительным придурком, каким был, когда мы только оказались здесь, но одно осталось неизменным.