Паренек из Уайтчепела (СИ)

Мнимый констебль Саймон снисходительно улыбнулся, вроде как нападки юноши заставили его повеселиться, не более того.
– Вы правы, – произнес он, слегка пожав плечами, – настоящий констебль Саймон, толстый боров с безусым лицом, отдал Богу душу где-то посреди Ментонской пустоши, где я его и оставил в одном исподнем. Не думаю, что он смог пережить эти морозы, пусть даже жира в нем было в избытке, можете мне поверить.
Бессовестная кичливость подобного признания исторгла из груди молодого Чендлера полный шокированного изумления вздох.
– Говорите, кто вы такой? – вскричал он в справедливом негодовании, и его оппонент усмехнулся:
– Спросите об этом своего отца! Ему ли не знать обо мне всего.
Едва его полный презрения смешок затих под сводами комнаты, как мистер Чендлер, вскинув свой револьвер, навел его на говорившего и нажал на курок. Боек ударил по ударнику, однако выстрела так и не последовало...
– Осечка, мой дорогой братец! – усмехнулся «констебль Саймон». – Ты стал слишком небрежен – сытая жизнь разнежила тебя. – И словно в полнейшем недоумении: – Не думал же ты, что я позволю тебе разгуливать с заряженным револьвером в кармане? Это было бы так... самоубийственно, так необдуманно с моей стороны. А я, – он отбросил на мгновение свой полунасмешливый тон, – привык обдумывать свои действия наперед, как и ты, я полагаю. Разве не так, братец?
Мистер Чендлер молчал, лишь жилка на виске мучительно дергалась да подрагивал в руке все еще зажатый в ней револьвер. И тогда в разговор вступила миссис Чендлер:
– О чем вы говорите? – спросите она. – Чего вы желаете добиться, упорно называя моего мужа своим братом? У моего супруга не осталось никого из родных. Тем более братьев...
«Констебль Саймон» посмотрел на нее в упор:
– У мистера Чендлера, – выделил он особым акцентом, – братьев, возможно, и не было, моя дорогая леди, а вот у вашего супруга он есть. И он сейчас перед вами!
– Ложь! – вскричал Эдмунд Чендлер, стискивая кулаки. – Все это чистой воды ложь. – И в сторону отца: – Отец, почему вы молчите и позволяете этому человеку наговаривать на себя?! Скажите хоть что-нибудь.
Но Чендлер продолжал молчать... Только выдохнул, как долго задерживающий дыхание человек, и схватился за левую руку.
– У меня есть доказательства, – произнес «констебль Саймон», извлекая из кармана несколько наспех сложенных бумаг. Ему удалось перехватить метнувшийся к дивану взгляд Чендера и он продолжил: – Да-да, мой дорогой братец, ты проявил небрежность, не бросив их вовремя в огонь. – И пояснил остальным присутствующим: – Это бумаги из портфеля бедняги Ричардса, которые наш уважаемый хозяин успел припрятать прежде, чем все мы сбежались на прозвучавший в комнате выстрел. Вот поглядите, – он передал бумаги мистеру Баррету, – это свидетельства о рождении и браке, и оба выданы на имя Роберта Грира. – Теперь он поглядел в глаза миссис Чендлер: – Боюсь, самозванец не я, миссис Чендлер, – произнес он, – а ваш муж! И я могу рассказать вам, как это произошло.
Слишком шокированный, чтобы произнести хоть слово, Эдмунд Чендлер молча глядел на проставленные в документе о браке даты и имена его матери и... отца. Остальные казались не менее пораженными... И мнимый констебль Саймон начал свой рассказ:
– Роберт родился совсем слабым, хворым, как и многие дети нашей матери. Девочки у нее и вовсе не задерживались: помирали в первый же год, и ничто с этим нельзя было поделать. Доктор, вызванный по случаю его очередной болезни, сказал матери, что тот долго не протянет: мол, у мальчика слабое сердце, и в сыром климате Новой Англии ему долго не прожить. Работы у отца тогда практически не было – мы едва перебивались на крохи, зарабатываемые материнским шитьем – а потому было решено оставить насиженное место и перебраться в Техас... Там, как поговаривали, было неспокойно: в основном из-за индейцев, – зато шло строительство железной дороги, и у отца могла появиться постоянная работа, а у Роберта – шанс пережить первый год своей жизни. Сказано – сделано... И вот мы уже трясемся в белой кибитке по необъятной прерии, а маленький Роберт лежит на материнских руках и знать не знает, на что сподвигло родителей его появление на свет.
 
– Мне понравилось на новом месте, – продолжал «констебль Саймон» с неизменной полуулыбкой. – Свобода... там в прериях была свобода, о которой я и помыслить себе прежде не мог. В первый же день на новом месте нас навестил местный священник, настоятельно советовавший отцу, научиться самому да и меня научить управляться с револьвером. Сказал, без этого умения нам в Техасе не выжить... Мне тогда шел девятый год, и от одной мысли об оружии у меня кружилась голова. Я понял, что нашел свое место! Что родители этим переездом преподнесли мне самый лучший подарок из всех только возможных. И уже через пять лет я сбежал с проезжим траппером, направляющимся к верховьям реки Миссури, где якобы водились бобры с особо густым, переливающимся на солнце мехом.
Полагаю, о моих долгих блужданиях вдоль всей протяженности этой великой реки слушать вам будет не с руки, а потому перейду сразу к тому моменту, как я, будучи изгнан из поселения индейцев сиу, решил-таки поворотить к дому да проведать свою давно покинутую семью. Ни матери, ни отца в живых уже не было... Их унесла какая-то неведомая хворь, и священник, тяжко вздыхая, отвел меня на их могилы. К слову, Роберт, как я узнал от того же доброго человека, подался на восток, и я потратил немало времени прежде, чем отыскал его ни много ни мало совершенно в противоположном направлении, на бразильских алмазодобывающих приисках в Морро-Велью.
Джеффри Пирс... не было никакого Пирса, скажу я вам как на духу, а вот опустившийся проныра Джон Чендлер по прозвищу Дворянчик имелся. Тот еще тип, всем и каждому готовый живописать свои дворянские угодья в яблоневом цвету да полноводные реки с радужной форелью... Стоило только ему опрокинуть пару кружек кашасы, как эти истории лились из него бесконечным потоком, заезженные до оскомины! Мол-де, вернется он однажды на родину к своему тирану-деду и докажет тому, что он не чета своему сволочному папаше, промотавшему семейное состояние до последнего фартинга. Роберт слушал его пьяные разглагольствования с неизменным интересом, и это не могло ни удивлять меня, хотя... до поры до времени я так и не понимал причину данного интереса.
И вот в один прекрасный день по прииску разнеслась молва о невероятной удаче Чендлера: тот якобы напал на настоящую алмазную жилу, что в скором времени сделает из него настоящего богача... Каждый старатель в городке передавал эту новость из уст в уста, словно тайное евангелие. А потом Чендлер собрался уезжать... С самодовольной ухмылкой сообщил каждому, что возвращается домой, в Англию. Что его давнее приключение наконец-то закончено... и что едет он не с пустыми руками.
Братец мой тогда повел себя крайне странно (правда, я списал это на обычную человеческую зависть): сказал, что работа на Морро-Велью ему опостылела и что он хотел бы заняться чем-нибудь другим, а не этими растреклятыми алмазами. Собрал вещички – и был таков! Я тогда еще не был готов оставить мечту о мгновенном обогащении – тем более перед глазами был явный тому образчик! – и продолжил коротать дни на прииске... А когда мне это надоело, отправился в сторону Новой Англии: брат пусть и скупо, но рассказал мне о имеющейся у него семье, и я вознамерился с ней познакомиться. С невесткой да родными племянниками... Вот только племянников я так и не увидел: Кэтрин, жена Роберта, подивившись поначалу самому наличию у супруга родного брата – тот никогда ей обо мне не рассказывал – сообщила о состоявшемся между ними разводе... Она клятвенно уверяла, что измены с ее стороны никакой не было и что Роберт просто-напросто отобрал у нее детей и уехал, как она слышала, куда-то за океан.
Вот тут-то я совсем опешил, честно говоря: чего это спрашивается, Роберта потянуло за океан, с его-то слабым сердцем да еще и при довеске в виде детей. Двое из которых были совсем еще маленькими... Не сразу я смекнул, в чем тут дело, признаюсь сразу, но когда смекнул – тут уж меня было не остановить. Я почти разорился на билете третьего класса и едва не отдал Богу душу в том тесном, лишенном кислорода свинарнике, который на том пароходе именовали палубой для бедняков. После просторов Дикого Запада это было все равно что замуровать себя в деревянном гробу и захоронить заживо!